– Не знаю, что ты за тварь, – выговорил Курт тихо, – но если ты – это я, то я все твои финты знаю.

– Я все твои финты знаю, – все с той же усмешкой эхом откликнулся тот.

Курт сорвался в атаку с ходу; в отличие от порицаемого Хауэром наследника, обороняться он не терпел, не любил, не выносил, всегда норовя перейти в наступление, и если это нечто – его копия, если это не просто оболочка, если это какое-то потустороннее отражение его самого, то и желания, умения, привычки должны быть те же, а значит, надо вынудить себя делать то, что делать выходит хуже всего…

Двойник походя сбил его клинок в сторону и точно бы растворился в воздухе, как минуту назад, во время выстрела, снова возникнув за спиною; Курт развернулся, отбив удар его меча и ударив в ответ, ощутив неприятный холодок в ребрах, когда тот отразил его выпад знакомым до боли, годами отработанным движением. Второй удар двойник пропустил мимо себя, отклонившись в сторону, вновь отбив следующий и следующий, и еще один…

Неведомое существо под его личиной было им и не было им – это Курт осознал спустя минуту этой странной схватки; тот наносил знакомые удары и парировал его выпады знакомыми движениями, но изменить что-то, навязать собственный ритм, как это сделал бы Курт, не пытался. Двойник отбивался – но как-то вяло и лениво, будто Курт был учеником, а его отражение – инструктором, что натаскивает его на атаку, будто и не нужно ему было победить, будто и не пытался убить своего противника…

Курт отскочил назад, все еще держа меч на изготовку, но не пытаясь больше напасть; двойник тоже замер, держа клинок полуопущенным, так же не делая попыток атаковать и глядя на свой подлинник все с той же кривой, неприятной ухмылкой.

«Все верно», – вдруг понял Курт, ощущая, как поселившийся в руках и груди холод медленно расползается по всему телу. Все так и должно быть. Ему незачем нападать. При том, что здесь удалось увидеть, становилось ясно, как Божий день: убить его эта тварь могла бы уже давно. Если бы хотела. Кем бы ни был его двойник, какие бы силы ни пробудили его к жизни, впереди у этого существа или явления – вечность. Ему некуда спешить. Ему не надо думать о том, чтобы расправиться со своим противником поскорее и возвратиться туда, откуда он явился. Он может выматывать Курта часами, днями, неделями, выжидая того момента, когда враг ослабнет телом и духом, когда можно будет нанести всего один удар. Когда он, Курт, впадет в отчаяние, когда утратит самого себя. Когда от него, от его духа, от души останется выжженная оболочка…

И что тогда? Исполнив свою работу, двойник растворится в создавшем его мире, и здесь останется он сам – его тень, подобие, жалкие остатки? Или что-то еще, что-то, что разум пока не в состоянии себе вообразить?..

Двойник сделал шаг вперед, легонько шевельнув мечом, словно приглашая продолжить их странный поединок, и Курт, отступив снова, замер, остановив взгляд на руке своей копии.

Копия все-таки была не точной.

На запястье руки в черной перчатке у человека напротив не было коротких деревянных четок.

Курт перевел взгляд на собственную руку; четки были на месте.

«Он, ты думаешь, может оставить все как есть и не дать тебе возможности, лазейки, хоть игольного ушка, думаешь, Он хотел взвалить на тебя то, чего ты не в силах нести? То, что тебя погубит?..».

– Sed et si ambulavero in valle mortis non timebo malum quoniam tu mecum es…[117]

Курт сделал еще шаг назад, опустив меч и отведя взгляд от замершего напротив двойника. Копии. С одним-единственным отличием: это нечто не живая душа. Не человек. Не инквизитор. Он никогда не сможет сказать, что, где бы ни был, он не останется в одиночестве…

– Dominus pascit me…[118]

Собственный голос снова врубился в тишину, как топор в сухую древесину, подернув мир сетью трещин, взволновав, точно брошенный камень – неподвижное зеркало пруда. Усмешка на губах его отражения исчезла, сменившись ледяной, стылой злобой, и опущенный меч угрожающе приподнялся.

Курт отступил еще на шаг назад, стиснув в правой ладони маленький деревянный крестик четок и перехватив оружие в левую руку.

– Dominus pascit me, nihil mihi deerit in pascuis herbarum, adclinavit me super aquas refectionis enutrivit me animam meam, refecit duxit me per semitas iustitiae propter nomen suum…[119]

Двойник сорвалась с места, точно волк, завидевший добычу, – внезапно, молча, одним прыжком оказавшись рядом, и руку, когда Курт отбил его удар, едва не вывернуло из плеча…

– Sed et si ambulavero in valle mortis non timebo malum quoniam tu mecum es…

Его близнец внезапно пошатнулся, замерев, лицо его исказилось, точно от боли, и Курт отскочил назад, сжав кулак и чувствуя даже сквозь кожу перчатки, как до боли врезается в ладонь крохотный деревянный крестик…

– Virga tua et baculus tuus ipsa consolabuntur me pones coram me mensam ex adverso hostium meorum inpinguasti oleo caput meum calix meus inebrians sed et benignitas et misericordia subsequetur me omnibus diebus vitae meae et habitabo in domo Domini in longitudine dierum![120]

Последние слова Курт почти выкрикнул, разбивая мертвую тишину в осколки; мир вокруг словно пошел рябью, будто бы все вокруг было лишь рисунком на огромном полотнище, и внезапный порыв ветра поколебал его, заставив изображение смещаться и дрожать. Двойник так и стоял на месте, точно окаменев; злоба застыла на темном лице, как маска, и черты его словно бы потускнели и поблекли. Курт затаил дыхание, не произнося больше ни звука, не двигаясь, не пытаясь уйти или приблизиться, и смотрел на двойника, завороженный тем, что видел.

Лицо его отражения с погасшим взглядом, серое и застывшее, с каждым мгновением все больше становилось похожим не то на лицо мертвеца, не то на личину, на посмертную каменную маску, выточенную искусным резчиком. Курт нерешительно шагнул вперед; остановившийся взгляд не проследил его движения, и лицо двойника стало казаться уже не вырезанным из камня хорошим мастером, а грубо выточенным каким-то подмастерьем, впервые взявшим в руки резец, из мягкого, но сучковатого дерева.

Курт приблизился, держа наготове меч и по-прежнему стискивая в ладони крохотный крестик четок, не отводя взгляда от мертвеющего лица перед собою. Оно менялось уже на глазах – стало коричневым, словно гниющее яблоко, и уже не казалось работой даже профана, напоминая больше слепленную детскими руками глиняную игрушку. Курт сделал еще шаг, остановившись на расстоянии протянутой руки, глядя на то, что было перед ним, с омерзением; какое-то неуловимое сходство все еще было в этой кукле, но сейчас лицо это уже не казалось, а было аляповато вылепленным из грязной глины, покрытым трещинами и прилипшими к нему сухими травинками и древесной корой, и то, что прежде было инквизиторским фельдроком, сейчас стало какими-то наспех наброшенными старыми тряпками…