Вернулась от вечерни, побранила Ерофеича за недоданный пятачок и послала к Абраму Ильичу.

И этим воспользовался лукавый. Большая неприятность вышла.

Пришел Абрам Ильич. Хмурый, недовольный чем-то. Поздоровались.

— Ну, какое у вас до меня дело, мамаша?

— А ты что сердитый такой?

Абрам Ильич пожал плечом, погладил бороду:

— У меня, мамаша, большая неприятность… Что вы от меня хотите?

— Да вот, родной мой, крысы нас одолевают. Покою по ночам не дают. Не знаешь ли какого-нибудь средства!

— Э! Что может, мамаша, человеку сделать крыса?

— У тебя на мельнице тоже есть крысы. Как ты их выводишь?

— Э, мамаша! Я не мешаю, мамаша, крысам. Надо как-нибудь жить и крысам… А вот скажите, мамаша, как жить нам, евреям, для которых уже придумали такое средство, какое хочет мамаша…

— Говори толком! Ничего не понимаю…

Абрам Ильич рассказал про Кишиневский погром, вынул клетчатый платок и отер слезу: у него убили в Кишиневе сестру и ее грудного ребенка. А сейчас он узнал, что умер в больнице его торговый компаньон, и теперь тот не может заплатить ему большие деньги: его лавку разграбили и семейство — нищие. Власти не хотели помешать: смотрели себе, как евреев грабили и убивали.

— А вы пожаловались бы своему Витте: он ведь стоит за вас, за жидов!

— Что, мамаша, значит Витте, когда уже есть Плеве? Вы знаете, мамаша, что сказал этот министр нашей депутации после Кишиневского погрома? Он сказал: пусть ваши дети прекратят революцию, и я прекращу погромы!

— А разве это не правда? Все говорят, что у нас жиды делают революцию…

— Мы делаем революцию? Разве ваши дети, мамаша, жиды? А где ваши дети? Почему два были в Сибири, а почтенный такой Павел Николаевич должен был поселиться в Архангельске? Если, мамаша, ваши дети делают революцию, а наши помогают, так за это можно вас, мамаша, убить и ограбить? И ваши, и наши дети вместе делают это дело, почему же не убить не ограбить не одного меня, а нас вместе, мамаша?

Трудно сказать, что оскорбило бабушку. То ли что Абрам Ильич попрекнул ее детьми-революционерами, то ли употребленный им сравнительный метод, при котором и она, бабушка, очутилась в таком же правовом положении, как и этот «жидок», но бабушка даже побледнела от этой дерзости суждений Фишмана и, задыхаясь от гнева, сказала:

— Вот что… Поди вон! Вон отсюда! Чтобы жидовским запахом не пахло!

Абрам Ильич пожал плечом и смущенно вышел, а бабушка с тяжелым дыханием осталась в кресле и выбрасывала кусочки негодования:

— Ах, нахал! А? Вот до чего… обнаглели как… генерал правду сказал… Ух! Нинилушка… дай стакан водицы!

— Что случилось, матушка барыня? Что он, жидюга?..

— И меня, видишь ли, надо убить и ограбить…

Потом бабушка, успокоившись маленько, начала припоминать весь этот неприятный разговор и сама не могла найти возмутившее ее преступление Абрама Ильича. Ведь он сказал только, что за преступление детей нельзя наказывать родителей! Дерзко как-то сказал это, а подумаешь, так оно, конечно, верно… Напрасно погорячилась и выгнала Абрашку!

Исповедуясь, бабушка рассказала все отцу Варсонофию, покаялась и сняла этот грех с души своей.

В Великий четверг приехала Наташа. Целовались и плакали обе от радости. Пристально смотрели в лица друг другу, точно не могли нагляделся…

— Вот ты какая стала!

— А ты, бабушка, ни капельки не постарела!

Точно ласточка в доме завелась: летает по всему дому, веселая, говорливая, непоседливая. Все ей надо посмотреть: как было и как стало? Все разузнать: что с кем случилось? Что-то переменилось в Наташе: она новой меркой стала мерить все окружающее. Рвалась назад к недавнему прошлому и во всем точно разочаровывалась. Все теперь не таким ей кажется — погуляла по улицам городка и вернулась недовольная:

— По-моему, лучше жить в деревне, чем в таком городе. Ходят люди, как сонные мухи. Даже смотреть скучно на них… Выгорел он, что ли? Раньше больше был…

— Побывала за границами да в столицах, вот и не нравится теперь Алатырь. Люди как люди!

— Смешные какие-то. Точно все притворяются большими, а на самом деле — маленькие…

— Должно быть, сама выросла больно…

Уж как дружила Наташа с Людочкой Тыркиной, а повидалась и разочаровалась в своей бывшей подруге:

— А все-таки, бабушка, она не умная!

— Верно, сама больно умна стала… Где уж нам, провинциалам, с тобой равняться…

Бабушку и обижала, и пугала какая-то перемена в Наташе. «Это уж московское в ней», — думала бабушка, но что именно разумела под «московским», и для самой было неясно. Гордость, что ли, особенная, столичная…

В церковь ездит с бабушкой охотно и молится Богу хорошо, как прежде: вся в молитву уходит, а приедет домой — к роялю и романс разучивает.

— Наташа! Пост великий, а ты песенки поешь!

— Неужели, бабуся, ты думаешь, что Бог будет сердиться, если где-то в Алатыре в посту на рояле играют? Вот ты любишь псалмы Давидовы читать, а Давид их пел под аккомпанемент арфы. Бог любит музыку…

— Набралась уж в Москве всяких глупостей…

То очень уж весела и бойка на слово, то точно увянет вдруг и сделается грустной и задумчивой.

— Что ты, по мужу соскучилась? Скоро же!

— Я? Нет. Так… Мой Адамчик не такой веселый, чтобы без него скучать…

— Адамчик? Это ты мужа своего так окрестила? Точно мальчика называешь…

Конечно, бабушку больше всего беспокоил вопрос: счастлива ли Наташа в семейной жизни? Странно, что не говорит о нем.

— Невеселый, говоришь, Адам-то Брониславин?

— Не очень.

— Это не мешает человеку быть верным и любящим мужем… Не может же человек в его возрасте и положении козлом около тебя прыгать!

Наташа звонко и весело расхохоталась. Вся грусть в ней сразу прошла…

И снова за роялем, напевает: «Я вас ждала, но вы, вы не пришли!»[540] Тут уж бабушка вскипела. Прогнала от рояля и крышкой хлопнула:

— Страсти Господни скоро читать будут, а у нас музыка… Нет уж… В чужой монастырь со своим уставом не ходят, Наташа. У вас в Москве по-своему, а у нас в Алатыре — по-своему…

Наташа не обиделась, а повисла на бабушке и давай ее целовать… Слезы из глаз прыгают, целует и шепчет:

— Я, бабуся, скверная стала… Прости меня, не сердись!..