День отъезда их был последним значительным событием в городке. Казалось, что снялся с места и поехал весь культурный Алатырь. На пристани творилось небывалое. Огромнейшая толпа народа шумела около пристаней, привлеченная разукрашенным пароходом, оркестром музыки на его балконе и вереницами нарядных барынь под разноцветными зонтиками, с букетами цветов, венками и китайскими фонариками для задуманной иллюминации…

Когда Павел Николаевич с женой и мальчиком Женькой подъехали в щегольском экипаже (дал Тыркин) к пароходу, грянула музыка, взвился флаг на мачте, с парохода понеслось «ура»…

Ну а что делалось потом на пароходе — сказать не могу, ибо не присутствовал, как и бабушка, которая, оставшись одна в опустевшем доме, повалилась на постель и горько заплакала.

Ну вот и проводили «героя»!.. Кончилась мышиная беготня в Алатыре, и городок снова стал походить на ленивого жителя, который только что продрал глаза, позевывает, почесывается и вспоминает: что такое вчера случилось и отчего это на душе не совсем спокойно?

Точно всем стало вдруг нечего делать. Скучно. Так бывает в доме, когда веселые гости разойдутся и оставят после себя только неряшливые столы с объедками и недопитыми стаканами…

XV

Притих, нахмурился, задумался старый бабушкин дом…

Бывало, и в нем, и около него жизнь кипит, мышиная суетня с утра до ночи. Ползут и едут люди, кто в дом, кто из дому. Около парадного крыльца — извозчичьи, почтовые пары, своя лошадь поджидает. Стемнеет, все окна в доме приветливыми огнями в темноту подмигивают и прохожих приманивают…

Теперь точно и люди в дом не ходят. Парадное крыльцо — на запоре. Все окна нижнего этажа ставнями закрыты и болтами приперты. В темноте только три окошка верхнего этажа светятся, один красноватым огоньком, — только поэтому и можно догадаться, что в доме живые люди есть.

Раз красный огонек видать, значит — лампадка горит, а если лампадка теплится, значит — старая Кудышиха не уехала…

Зимовать бабушка осталась. Захотелось около храмов Божиих да монастырей пожить, помолиться сокрушенно в одиночестве о всех несчастных детях, да и о своей грешной душе тоже, хорошего церковного пения и благолепного служения послушать.

Дом огромный, на свои вкусы предками строен: закоулочки да переулочки, площадки да лесенки. Заплутать можно. Разве натопишь его в холода? А старые кости тепло любят. Вот бабушка нижний этаж наглухо заперла, а сама наверх перебралась: там комнаты меньше, ниже, теплее и уютнее.

С бабушкой трое зимуют: глухой и дремотный верный слуга Фома Алексеич, оставленный бабушкой кучер Павла Николаевича, старый отставной солдат Ерофеич, да никудышевская старая баба, много лет служившая в доме и за кухарку, и за сторожа, когда дом пустовал, Нинила Фадевна. Люди болтают, что у Ерофеича с Нинилой Фадевной дело-то не совсем чисто… Не особенно верит бабушка этим слухам, однако на всякий случай Нинилу-то Фадевну в коридорчике около своей комнаты укладывает. Страшно мне — говорит. А может быть, и действительно страшно бабушке: опустевший дом, звонок стал, крысы простор почуяли, комоды да буфеты грызут по ночам… А осень злая, ветреная, в печных трубах точно волки воют…

А помимо того, все-таки живой человек женского пола эта Нинила Фадевна. Есть с кем словом обмолвиться. Нинила Фадевна даже в пасьянсах разбираться научилась и потом хорошо на картах гадает и сны объясняет. А бабушка все какие-то вещие сны стала видеть. Значит, и тем для разговоров у бабушки с Нинилой всегда достаточно. И тем еще Нинила хороша, что все новости, как сорока на хвосте, в дом приносит.

У нее везде знакомства: на базаре, в лавках, в полиции, в больнице. Нинила знает все, что вчера в городке случилось интересного, и доклады бабушке делает… Навещают изредка бабушку генерал Замураев, его сынок, земский начальник Коко, и городской голова Тыркин да отец Варсонофий. Сама бабушка только помолиться Господу из дома выезжает.

Тихо-тихо в доме, и тихо на душе. Удивляется бабушка: при Павле Николаевиче казалось, что и в городе, и на всем белом свете какое-то опасное волнение происходит и того гляди, что случится какая-то беда. Все стращал, что «все мы на бочке с порохом сидим». Очень запомнилось бабушке это выражение… Так оно и казалось тогда бабушке: точно на бочке с порохом. Бывало, чуть где сильно стукнут или уронят что, бабушка в ужас приходит. А теперь кажется, что и в доме, и в городе, и на всем белом свете — тихо все, и твердо, и неизменно, и никакой бочки с порохом нет вовсе…

В тихую и однообразную размеренную жизнь бабушки врывались изредка вестниками радости письма Наташи. Событие на целую неделю!

— Нинила Фадевна! Письмецо от нашей ласточки получила!..

Не с кем поделиться радостью, поневоле и Нинилу слушать заставляет…

От Наташи пришла первая весточка и о высланных. Они останавливались проездом в Архангельск в Москве и пробыли у дочери три дня. Адамчик помог Павлу Николаевичу продать портрет предка одному московскому миллионеру за десять тысяч рублей.

— Десять тысяч рублей!

Бабушка протерла очки, оседлала нос и еще раз прочитала: да, за десять тысяч!

— Слышишь, Нинила Фадевна? Портрет-то, который из Никудышевки увезли, продали в Москве за десять тысяч!

— Да неужели?

— Небось, все подсмеивались, бывало, над предками-то. А кто выручил?

Сколько у бабушки портретов? Еще семь осталось. Если за каждый по десяти тысяч дадут, ведь это семьдесят тысяч! Целый капитал… Задумалась бабушка, вздохнула и прошептала:

— Нет, нет… Как же можно продать?

— Ну, вот это уж напрасно… Сохрани, Господи, и помилуй!

Большая работа бабушке: написать такое письмо, чтобы выбросила из головы все эти глупости.

Пришло, наконец, письмо и от Леночки из Архангельска. Устроились хорошо. Жизнь очень дешевая. Живут весело. Много здесь интересных людей. У них по средам собирается сосланная интеллигенция на «буржуазные пироги». Устраиваются доклады, есть писатели и поэты. Женьку отдали в гимназию…