– О шейх! Башмачники Святого города приветствуют тебя, о слава ханбалитской школы!

О нет. Нет.

Над головами россыпью взлетели туфли и сандалии. Толпа качнулась и вздыбилась сотнями рук. Завизжал ребенок, на которого все-таки наступили. Справа спины в полосатых халатах сошлись кружком – начиналась драка.

Белый купол чалмы аль-Хатиба качался уже далеко впереди, но давка и рев нарастали.

Раздался треск, тростниковая занавеска проломилась, и на расстеленное перед Абу аль-Хайром полотенце шмякнулась длинная кожаная туфля.

– Таа-к, – тихо сказал себе начальник тайной стражи.

Сегодня все не задалось с самого утра. Следовало еще ночью понять, что ничего хорошего не ждет Абу аль-Хайра ибн Сакиба в этот дождливый осенний день.

Ибо ночью, вернее, под утро, жена устроила ему натуральную выволочку. Нет, конечно, Утайба права: так не годится. Это против законов и против обычаев. Но что он мог с собой поделать?

Ночью, дав ему излиться, жена быстро уснула, а ему захотелось еще раз. У стены спала рабыня из комнатных невольниц, молодая, статная, ибн Сакиб давно на нее заглядывался. Абу аль-Хайр зашел к женщине за занавеску, лег и насладился ее фарджем. Печати у девки не оказалось, но он не расстроился: рабыню он брал не для постели, а работницей и потому насчет девственности у торговца не любопытствовал. Женщина была из бедуинов, продали ее еще в детстве, но дурёха так и не пообтесалась в городе: завернув ей рубашку, Абу аль-Хайр нащупал столько волос между ногами, что пришлось раздвигать все пальцами, чтобы ввести зебб. Зато баба оказалась гибкой и податливой, с крепкими, торчащими еще грудями – видно, что не рожала. Утайба после третьих родов совсем раздалась, стала рыхлой и вялой. А эта покусывала ему зажимающие рот пальцы – Абу аль-Хайр опасался, что рабыня закричит и рабудит жену, – поддавала бедрами и сильно сжимала промежность, прихватывая зебб то у самого основания, то у кончика. От бабы пахло козлятиной и потом, но фардж у нее оказался выше всяких похвал: упругий, мгновенно влажнеющий, сильный и узкий. Не то что у Утайбы, да после третьего ребенка там стало как в мешке, никакого удовольствия. Такой фардж он пробовал только у одной ятрибской певички – молоденькой, она принимала мужчин всего-то около года, и между бедер у нее все еще было тесно и жарко, не то что у бывалых шлюх, у которых внутри чувствовалась проторенная множеством верблюдов дорога. К тому же поднаторевшие в своем искусстве певицы выгибались, сжимались и постанывали по привычке, безо всякой страсти. А той ятрибочке было еще взаправду больно, она попискивала, особенно когда Абу аль-Хайр начинал мять ей груди. Вот и рабыню он тискал как следует, лизал торчавший из кулака сосок и изливался раз за разом. За этим-то проснувшаяся Утайба его и застукала.

Жена орала так, что слышали, наверное, все соседи. «В одной комнате! В одной комнате!» Да, так не годилось, по закону нельзя совокупляться с женщиной, не отпустив предыдущую. Тьфу ты…

Размышляя таким образом, Абу аль-Хайр поднял туфель и осмотрел его. Великоват, да и кому нужен башмак без пары? Отведя в сторону прорванную тростниковую занавеску, он прищурился и запустил туфлем в одного из учеников богослова – с напутствием:

– Вот тебе приветствие от мутазилита и ученика аль-Джахиза!

Мюриды аль-Хатиба как раз шествовали мимо: важные, кивающие головами, некоторые придерживали накладные бороды. Старик славился строгостью нрава и, дабы не вводить ни себя, ни слушателей в соблазн, не допускал на занятия в масджид красивых юношей. Так что особо смазливым отрокам приходилось навешивать на лицо трепаную паклю пристойной длины.

Туфель попал в цель: мюрид, получивший по темечку, взвыл и схватился за голову. Вокруг него тут же завертелось: кто-то нагибался за башмаком, кто-то воздевал руки и потрясал кулаками, чей-то ребенок ту же ухватил туфлю и подкинул ее вверх – и вот тут-то и началась подлинная свалка. Видимо, многие верующие сегодня искали пару к уже пойманному башмаку.

Удовлетворенно хмыкнув, Абу аль-Хайр опустил занавеску.

Точнее, он хотел уже опустить занавеску, как… Бац!

– О Всевышний! – жалобно воскликнул начальник тайной стражи.

Щель между плетеными полотнищами уже смыкалась, когда в нее влетел довольно большой миндальный орех. Орех угодил ибн Сакибу прямо в лоб, отскочил и сбил набок маленький стакан с чаем.

– Таа-ак, – созерцая растекающуюся по полотенцу лужицу, сказал себе Абу аль-Хайр.

Воистину, не следует человеку пытаться обмануть Всевышнего – ибо обманет его Всевышний и воздаст ему сторицей за неразумие.

– Господин?.. – тихо позвали за спиной.

– Говори, о Хусайн, – отозвался он, поворачиваясь в сторону невольника.

Тот степенно устраивался рядом с его циновкой прямо на земляном полу. Остальные посетители чайханы делали вид, что совершенно не замечают начальника тайной стражи и его доверенного раба.

Хусайна в Медине знали хорошо, очень хорошо. Мало кто из именитых жителей не имел с ним дел, а те, кто не имел, хотели бы завести полезное знакомство. Абу аль-Хайр подозревал, что его собственные сведения о состоянии невольника не так точны, как ему хотелось бы. Вроде бы получалось, что верткий шамахинец сумел припрятать около пятисот тысяч динаров – это не считая поместья под Ахвазом и пары домов в Куфе. Ну и стоимости утвари, ковров, невольников и рабынь в ятрибском доме. Когда город отстраивался после карматского налета, Хусайн развернулся вовсю: и участками спекулировал, и припасы втридорога сбывал, и сведениями об именитых гражданах торговал, не стесняясь. Один раз его уже брали по обвинению во взяточничестве и казнокрадстве: увезли в Куфу и там поместили в дом старшего катиба наместника. Пытали Хусайна на дыбе и у столба на солнце, требуя отписать казне имущество, – тогда-то и выянилось, сколько и где у него зарыто горшков с золотыми, сколько сундуков отдано на хранение, а сколько вложено в торговлю. Однако Абу аль-Хайр готов был дать на отсечение правую руку – это лишь треть истинного состояния ушлого шамахинца. Ну или половина. Остальное записано на подставных лиц и раскидано по квитанциям и чекам у менял и ханьских ростовщиков.

Наместнику Куфы, тем не менее, пришлось вернуть плута Абу аль-Хайру вместе с подробной описью шельмовского имущества – еще бы он не вернул. Ибн Сакиб послал наместнику домашнюю туфлю его любовницы. Туфля как туфля, на первый взгляд. А на второй – как ни крути, то была туфля младшей жены уважаемого куфанского кади. Поэтому наместнику пришлось отказаться от доли в имуществе пойманного с поличным казнокрада, от самого казнокрада и вообще от всяких воспоминаний об этом досадном эпизоде. А Абу аль-Хайр в ответ любезно забыл о том, что за прелюбодеяние любовникам предусматривается суровое наказание: либо сбрасывание со скалы, либо побивание камнями в яме, если уж рядом никак не отыскивается скала.

Так вот, бритый усатый парс сидел на полу у циновки ибн Сакиба и таращился на своего господина хитрыми совиными глазками.

– Ну? – нетерпеливо понукнул его начальник тайной стражи. – Нашли старика?