– Голубчик, – сказал Шапошников, – ничего не могу сделать.

Генерал Власов пил водку, беседовал с мадмуазель Бенуа и думал о том, что он мог бы сделать силами своей армии, которая теперь обездвижена.

– Уходил окрыленным, мадам, – сказал Власов, вложив в эти слова много чувства. – Позвольте-ка вам предложить…

– О, генерал…

Пока генерал Власов беседовал с мадмуазель Бенуа, майор Щербатов осматривался на новом месте.

– Может, все-таки чайку? – подсел к нему особист с петлицами капитана. Лицо странное, глаза у капитана желтые, вбок смотрят. – Согреться с дороги. Меня Полетаев зовут, Константин.

– Тогда уж и поесть надо, Костя.

– Это мы раздобудем, мигом. Пойду разнюхаю. У меня на еду нюх волчий.

И верно, посмотрел на него Щербатов внимательно – похож капитан на волка, даже оскал у него волчий.

– Поправился мальчик, – сказал Моисей Рихтер. – У соседского сына, Паши Холина, температура упала.

– Основные трудности впереди. Надо воспитать достойного гражданина, чтобы он трудился на благо человечества, – сказала его жена, старуха Ида.

Ида говорила прописи страстно; Моисей Рихтер никогда не отвечал на подобные фразы, тихо уходил в кабинет. Квартира без сыновей стала огромной, длинные пустые комнаты. Моисей долго шаркал к письменному столу; придвигал рабочее кресло, зажигал лампу с зеленым абажуром. Прежде чем начать работу, долго смотрел на фотографии четырех мальчиков. Самый любимый сын, Саша, был сфотографирован в солнечный день, он щурился на яркий свет. На Саше была матроска. Вошла Татьяна, жена Соломона, постояла подле письменного стола.

– Скажите, Моисей Исаакович, а детей любят по-разному? – Она давно хотела спросить, но про погибших трудно спрашивать. – Вот говорят, что всех надо ровно любить.

– По-разному, – сказал старик.

– Вы какого сына больше любили?

Он показал пальцем.

– А почему?

Моисей Рихтер не ответил. Как объяснить? Нет таких слов.

– Он вернется, – сказала Татьяна. – Я именно про вашего Сашу думаю, что он обязательно вернется. И Соломон написал, такая радость! Опять будет большая семья.

– Нет, не вернется, – сказал старик.

– Почему, почему вы так говорите! Все бывает! Вот Пашенька Холин поправился.

– Он был такой… такой… – Старый еврей не мог подобрать слово. Татьяна подумала, что он ищет слово «совкий». У нее в семье говорили такое слово; «совкий» – это значит, что человек везде суется, неосторожный. А еще говорят «срывистый» – не удержишь такого. Вероятно, в семье Рихтеров таких русских слов не знают.

– Отчаянный, да? – подсказала Татьяна.

– Справедливый, – сказал старик.

Век демократии краток, я знал об этом из трудов Моммзена и Тацита. Когда германский народ в 1933-м голосовал за Адольфа, я предвидел, что терпения вождя хватит не надолго: он не желал быть консулом Августом – он хотел быть Августом-императором. Я убеждал его не спешить; великий Август был равен себе всегда – и разве в титуле дело? Чтобы создать вечный рейх, рассчитывайте на долгий Августов век, говорил я. Но он чувствовал, что времени ему отпущено мало, – и спешил.

Он поторопился ввести запрет на другие партии, и куда важнее то, что он форсировал переход к имперскому сознанию. Ах, как бы я хотел многократного консульства, плавно перешедшего в императорскую власть! Секрет современной политики в том, чтобы постепенно вылепить из любимца народа демократического императора, – комбинация более хитрая, чем византийская симфония в лице базилевса, сочетавшего духовное и светское главенство. Императора-демократа западная история ищет на протяжении всего существования, это труднейшая задача. Любимый массами консул, который вопреки своей воли венчается короной: ему предлагают, а он корону не берет, и наконец его насильно коронуют – вот к чему я вел Адольфа. Увы, Адольф спешил, хотел воплощения своих дерзаний немедленно – фюрер заказывал Шпееру имперские проекты городов, он полюбил пышную гвардейскую экипировку, ввел имперский этикет до того, как империя сформировалась. Спешил он напрасно.

Демократия со своими эгалитарными статутами, в конце концов, играет служебную роль – я ждал, когда в Германию сами собой вернутся монархические настроения. В том, что однажды это произойдет, я не сомневался. То был вопрос времени – а в известном смысле, вопрос пространства. Так и произошло – но, к сожалению, этот естественный предел, после которого монархия становится желанной, был перейден страной уже тогда, когда Гитлер провозгласил себя наследником императоров и в сознании нобилей стал выглядеть самозванцем. Он немного опередил естественный ход вещей. Едва пространство рейха приблизилось к границам Священной Римской империи, как германской истории опять потребовался император. Да-да, идея имперской власти сама соткалась в воздухе, едва Эльзас, Лотарингия, Силезия, Судеты, Австрия, Моравия вновь стали германскими. Едва Аахен и Реймс, Париж и Регенсбург собрались под единой рукой – руке потребовался скипетр. Они бы выбрали Адольфа сами! Они сами надели бы на него корону! Подожди, торопливый политик, не беги к Капитолию – тебя доставят туда на руках! Подожди, и Ломбардской железной короной увенчают тебя в Монце, Муссолини сам предложит тебе венец; и в Реймсе, в соборе Нотр-Дам, тебе воздадут императорские почести. Императору Римской империи короноваться надлежит трижды – и нарушить последовательность нельзя. Я приводил ему пример Наполеона и его тогдашнего придворного Шпеера – суетливого архитектора де Сегюра. Но Гитлер торопился, не хотел ждать, он взял корону сам. Адольф и не подозревал, что превысил свой масштаб, заявив о себе преждевременно, – ведомый собственной железной волей, он перехитрил сам себя.

Забегая вперед, скажу, что Сталину хватило сообразительности (природного чутья) удержаться в границах империи Екатерины – он не мог претендовать на большее, он был не авантюристом, но царем. Чтобы остаться русским царем, нельзя было брать больше – и он не взял. Чтобы пребывать демократическим вождем племени тевтонов, фризов, пруссов, саксонцев и вестфальцев, чтобы быть Арминием – надо было остаться в пределах большой Германии; едва Адольф приблизился к границам империи Шарлеманя, как потребовалась корона.

Я ждал момента, когда смогу возложить на него корону в Реймсе, по правилам Каролингов, вот тогда великая идея Запада оживет. Я с трепетом ждал – так ждет живописец, когда придет время последнего мазка, так скульптор ждет момента, чтобы нанести финальный удар резцом. Пространство обладает волей, оно ведет нас само, оно дышит великим замыслом.

Так случилось, что Гитлер оперировал понятием «пространство», трактуя это понятие схожим образом с моим знакомым (в какой-то мере коллегой по игре в любовь), профессором Хайдеггером. Для Мартина существенным было не пространство, но время, скажете вы, поскольку бытие выражает себя через историчность. Но Адольф понимал пространство (то есть место) в его экзистенции, иными словами, чувствовал историчность пространства. Для Адольфа «подручность» (любимый термин Хайдеггера: профессор толковал «подручность» как онтологическое определение сущего) – оборачивалась обоснованием его насущных претензий. Присвоить Адольф хотел лишь то, что выявляло его собственное историческое бытие. Его бытие-в-мире определялось ориентацией внутри-бытия-как-такового, если я верно воспроизвожу наши беседы с Мартином.