пришло в голову, что сам Кальдер, похоже, обходился без личной жизни; с другой стороны, он тоже никогда не видел меня с девушками, а на гомика он никак не походил.

За кофе, истощив запас тем, я спросил его, как поживает его хозяйство вообще и Джейсон Правая Рука в частности. Кальдер пожал плечами.

— Ушел. Они приходят и уходят, вы же понимаете. В наши дни нет верности.

— А вы не боитесь... ну, что он прихватил с собой ваши секреты?

Кальдера, похоже, это позабавило.

— Он мало знал. То есть я выдавал ему таблетки и говорил, какой лошади их дать. Таким вот образом.

Мы завершили вечер весьма мило — по порции бренди на брата и сигара для Кальдера, — и я постарался не вздрогнуть при виде счета.

— Было очень приятно, — сказал Кальдер. — Вы должны как-нибудь вновь приехать к обеду.

— С удовольствием.

Под занавес возникла пауза; мы посидели несколько минут, обоюдно оценивая друг друга: два совершенно различных человека, которых связала десятая доля секунды на тротуаре Аскота. Спасенный и спаситель, нечаянно заинтересовавшиеся друг другом; привычное любопытство, которое не очень хотелось удовлетворять. Подумав, я улыбнулся ему и получил в ответ такую же улыбку, поверхностную, неглубокую, точное отражение моих чувств.

Положение дел в офисе потихоньку менялось. Джон слишком часто похвалялся своими сексуальными завоеваниями и слишком часто выражал недовольство моим директорством, так что Почти-Равный Гордону устал от подобной зряшной траты времени. Я услышал от Вэла Фишера (возможно, в отредактированной версии), что в избранном кругу вышестоящих, на совещании, проведенном в мое отсутствие и без моего ведома, Почти-Равный Гордону сказал, что был бы рад вышвырнуть Джона к св. Павлу. Его мнение было уважено. Как-то я попросту услышал от Алека, что комара, так долго мне надоедавшего, наконец прихлопнули, и, пройдя по коридору в поисках подтверждения, обнаружил, что стол Джона пуст и сам склочный жеребец испарился.

— Поехал продавать кондиционеры эскимосам, — заявил Алек, а Почти-Равный Гордону, вполне возможно, с любезной улыбкой повторил это в компании нескольких брокеров Фондовой Биржи.

Сам Алек последнее время выглядел неспокойным, точно его больше не занимала так увлекавшая прежде работа.

— С тобой все в порядке, — сказал он однажды. — У тебя дар. У тебя чутье. А я с пяти шагов не отличу золотого прииска от помидора, и за все эти годы едва этому научился.

— Но ты же волшебник, — сказал я. — Ты быстрей любого из нас вытрясешь деньги хоть из воздуха.

— Болтать умею, только и всего. — На него нашло несвойственное ему уныние. — Мозги запудрить — дело нехитрое. — Он махнул рукой на столы двух новых старших коллег, которые ушли обедать. — Я закончу как они, буду сидеть здесь, гладко говорить, стану частью мебели и доживу до шестидесяти.

— Судя по голосу, он не верил, что до этого можно дожить. — И это жизнь?

И это все?

Я сказал, что этого может хватить.

— Да, когда тебя это возбуждает! — буркнул он. — Я имею в виду, что ты это дело любишь. У тебя глаза горят. Ты здесь просто кайф ловишь. Но я-то никогда не выйду в директора, взглянем правде в лицо; и у меня такое дерьмовое чувство, будто время летит мимо, и скоро будет слишком поздно начинать заново.

— Что начинать?

— Ну, стать актером. Или врачом. Или акробатом.

— Это было поздно уже тогда, когда тебе исполнилось шесть.

— Ну да, — сказал он. — Это-то и паршиво.

Через десять минут он с головой ушел в охоту за сотней тысяч, чтоб ссудить их какому-то дельцу на несколько лет под выгодный процент, и весь остаток дня усердно и успешно увязывал и улаживал сделки.

Я надеялся, что он не уйдет. В нашем офисе он был изюминкой, закваской, пузырьком в тесте. Что до меня, я основательно привык сидеть в правлении и обнаружил, хоть и не сразу, что достиг нового уровня доверия. Гордон вроде бы ничего от меня не скрывал, как от равного, хотя прошло немало времени, пока я это осознал.

В волосах Гордона, до сей поры безупречно черных, появились две-три белые прожилки. Правая рука снова тряслась, и почерк стал мельче из-за того, что он силился контролировать пальцы. Я видел, как героически он сражается с недугом, и уважал его тайну, не позволяя себе даже лишнего взгляда: я приучил себя глядеть куда угодно, но только не прямо на его руки. По части ума он был все так же энергичен, но физически медленно сдавал.

С Джудит после Рождества я виделся только однажды, в офисе, на приеме по случаю ухода на пенсию главы Общих Финансов, куда собрались обменяться положенными рукопожатиями все большие шишки и куда были приглашены все жены управляющих.

— Как вы? — спросила она посреди толчеи, держа бокал вина и неопознанный бутерброд-канапе и благоухая фиалками.

— Прекрасно. А вы?

— Прекрасно.

На ней было голубое платье, в ушах бриллианты. Я взглянул на нее с безграничной и безнадежной любовью и увидел, как застыло ее лицо.

— Простите, — сказал я.

Она покачала головой и вздохнула.

— Я думала... этого не будет... здесь, в банке.

— Нет.

Она опустила взгляд на канапе, который держала в руке. Что-то желтое и мягкое.

— Если я не съем эту дрянь, я скоро уроню ее на платье.

Я взял эту штуку из ее пальцев и разместил в пепельнице.

— Их надо вкладывать в фунтик из салями. Они здесь каменные.

— Куда Тим советует вкладывать? — Это Генри Шиптон обратил к нам свое сияющее лицо.

— В салями.

— На него похоже. На прошлой неделе он ссудил деньги в переработку морских водорослей. Джудит, дорогая, позвольте мне освежить ваш бокал.

Он понес бокал к бутылкам и оставил нас наедине в окружении сотни глаз.

— Я тут подумал, — сказал я. — Когда потеплеет, могу я свозить вас с Гордоном и Пен, если ей будет угодно, куда-нибудь на воскресенье? Куда-нибудь в необычное место. На весь день.

Она не отвечала дольше, чем требует обычная вежливость, и я понимал все, чего она не говорила, но тут показался Генри с бокалом, и она наконец отцветила:

— Да. Нам всем будет угодно. Мне... будет угодно. Очень.

— Вот и вы, — сказал Генри. — Тим, пойдите сами наполните свой бокал и оставьте меня поболтать с этой шикарной девушкой. — Он обнял Джудит за плечи и увлек в сторону, и хотя я весь вечер живо ощущал ее присутствие, мы больше ни минуты не оставались наедине.

В те дни, когда ее не было рядом, я не страдал в точном смысле слова: ее отсутствие скорее ослабляло подспудную ноющую боль.