Ассуна и телохранители въехали во двор, и ворота за ними закрылись, а Дёргунь и Хомяк, выждав какое-то время, неслышно, ровно ветер бестелесный, скользнули прямо к воротам. Дом крепкий, не ветхий, не дряхлый, и на все ворота нашлась только одна щёлочка меж досок.

— Ого, избёнка очень даже ничего! Не серёдка города, и не край. Хомяк, ты хоть представляешь себе, насколько богата моя невеста? Если у её отца в каждой веси, где он торгует, такая мазанка, я, пожалуй, погожу рвать из дому с её камешками и золотишком!

— А ну дай, гляну! Ух ты!

— Женюсь! Немедленно! Нужно закрепиться в этой крепостёнке! Ну-ка спину подставь!

Сначала Дёргунь спрыгнул во двор, потом тихонько растворил ворота на одного человека и так же тихо прикрыл.

— Хорошо на воротах никого нет, — шепнул Хомяк. — Ни людей, ни собак. Поди в дом ушли.

— Ага.

— А дальше-то что?

— Её светёлка на втором уровне, как водится, — Дёргунь показал на освещённое окно. — Влезу по крылечному столбу, постучу, она растает, впустит, раздвинет ноги и… Ты, глав дело, не пугайся, когда услышишь грохот. Это трещат золотые ворота.

— А я?

— А ты жди здесь. Будет и в твоей чарке бражка.

Воровато оглядываясь и пригибаясь, млеч проглотил двор за несколько скачков, замер у крыльца и прислушался. Вроде тихо. Наверное, охрана, по обыкновению, бдит на первом уровне, а красотка томится на втором. Дёргунь осторожно встал одной ногой на ступень крыльца, ожидая скрипа. Тихо. Встал двумя ногами. Тихо. Вскочил на перильца, оттуда на столб, за пару взмахов перелился наверх, уцепившись за подкровельный брус, забросил ноги выше головы и занёс назад на крышу. Вроде тихо. До бревенчатых венцов рукой подать, а там крытый поверх близко, доплюнуть можно. Ты гляди, что удумали — из стены брёвна вылезают, вроде как пол продолжается, доски уложены, перильца, кровелька на столбах. Невелика приступочка, шагов пять в длину, от стены выдаётся на шаг, но вот так запросто выйти на улицу и тем не менее остаться дома? Дверка, оконце, разве что стен нет. Как называется диковина, что там зодчие напридумывали?

— Батя, батя, ты всю жизнь мечтал о таком сыне как я, — прошептал млеч, карабкаясь на крытый поверх. — И заживём мы с твоей дочкой душа в душу, знамо где душа у мужика и где у бабы.

Через перильца приступочки он сиганул легко и даже к доскам приник, гася дрожь после прыжка. Медленно встал: твою мать, колено хрустеть начало, тут уж тише разгибайся, не то голубей переполошишь. Окошко было приоткрыто, в горнице разговаривали, и слышалось очень даже хорошо. Дёргунь дыхание затаил. Хм, она не одна.

—… А мне даже немного жаль придурка. Тупица, но понятный и прозрачный. Ни разу не поглядел мне в глаза, всё на титьки пялился. Хоть котёл подставляй слюни собирать.

— А ты не жалей. Дело сделано. После суда он бесследно исчезнет.

— А знаешь, что больше всего удивляет, Ненаст? То, что у этого пропойцы даже тени сомнения не возникло, — хорошо на голове млеча шапки не было, вставшие дыбом волосы сбросили бы её к Злобогу, Дёргунь только рот раскрыл в немом крике. — Он просто то, о чём мечтает каждая дура. Гляжу на это чудо и едва не смеюсь, вижу, как глазами меня раздевает, ноги мне раздвигает, в рот свой корень суёт, а в портах у моего суженого так тесно, аж на скамье ёрзает.

— Помирать станет, а во рту слюни слащат. Счастливчик.

— Хм, молодой, молодой, а понимаешь. Дело Ужега подхватили надёжные руки. Когда сдох мой мнимый батюшка, говорят, аж небеса орали, так ему было паскудно. Туда шелудивому псу и дорога.

Дёргунь, совершенно ошарашенный, уголком глаза «пролез» в горницу. Ассуна сидит на столе, пока говорит, грудью играет, губы облизывает, напротив, на лавке сидит молодой боян, даже тени улыбки не мелькнёт на отрешённом лице, глядит чернявой сучке прямо в глаза и рубит слова, чисто мясник туши. Парню лет восемнадцать-двадцать, но чем-то жутким от него веет, пару раз повернул голову к окну, за которым прятался млеч, будто почуял что, правда, глаз от Ассуны не отнял.

— Сгнившие дома должны разрушать сами хозяева, — тот, кого она назвала Ненаст, жёстко сжал губы, и меньше всего млеч желал, чтобы таким же точно мертвецким голосом кто-то вскользь обронил, мол, тупиц, пройдох и придурковатых мечтателей нужно сбрасывать со второго уровня башкой вниз. — А большая боянская избушка сгнила до основания.

— И даже не ёкнет внутри?

— Нет у меня нутра, — Ненаст в три приёма с расстановкой отрубил от своей правды. — Ёкать нечему.

— Откуда вы такие и так вовремя? Колдунов на рабском рынке не купишь, горстями и корзинами не продают.

Он равнодушно пожал плечами.

— Несколько лет назад что-то стряслось. Мать стала казаться отвратительной, соседи — жуткими упырями, хотелось выйти на середину деревни, свернуть каждого в бараний рог и выкупаться в их криках и стонах. Одного я на самом деле сломал. В лесу. Правда соседи не видели.

Ассуна облегчённо выдохнула.

— Вовремя вас Чарзар собрал, не то ковырялись бы у себя в болоте, шляпки с грибов сбивали бы.

Ненаст ухмыльнулся.

— Шляпки со Стюженя и Урача я сбил бы с превеликим удовольствием. Ненавижу обоих, пни замшелые. Обоим душу отпустить пора, так нет же, сшивают, что что расползается, здоровят то, что сгнило. Отваду размажут в кровавый блин — тоже ладно. И его ненавижу. А больше всего ненавижу Безрода. Когда слышу это имя, аж волосы кольцами свиваются, а если вижу — в глазах жжёт, веки дёргаются.

Ассуна качнула головой, выпрямила спину, «потопталась» на месте — чернявая сидела на столе спиной к окну, и уж на что Дёргунь от ужаса дышал вполраза, а и тут не смог оторвать глаз от её сочной задницы — и медленно расстегнула ворот платья.

— Думала, ненависть такого накала бушует лишь в нас с повелителем, а тут, оказывается, погоня. Настигают. В спину дышат. Кстати о спинах и дыхании… знаешь ли ты, молодой колдун, в каком случае мужчина дышит женщине в спину и это устраивает обоих?

Дёргунь не видел, что происходит, лишь угадывал, но боян почему-то опустил взгляд, и там, куда он увёл глаза, Ассуна, кажется, медленно разводила ноги. Медленно разводила, тварь, и телом, сука, играла так, что временами млечу частично делалась видна её левая грудь, утянутая снизу тканиной полуспущеного платья и выдавленная наверх, ровно пышная бражная пена.

— Очень люблю, когда мне дышат в спину.

— Ну, с-сучара, — холодея, прошептал «жених» и осторожно прижался спиной к бревенчатой стене. — По-моему, я только что возлюбил Безрода, как родного брата!

— А повелитель?

— Мы не скажем. Нас ведь никто не видит. Охрана внизу, сюда не сунутся.

— Ну… если тот, на приступочке не станет языком трепать, можно подышать.

— Кто? На какой приступочке?

— За окном. Глядит и слушает…

«Т-твою мать! Твою ж мать!» Мокрого от ужаса Дёргуня ровно пинком под зад выпхнули, сиганул с приступочки, очертя голову, не думая и затаив дыхание. Млеч приземлился, едва не сломав ноги — ага, болтали в дружине, дескать, Дергунчик у нас котяра… был бы котярой, зубы не клацнули бы и встал бы на лапы — и, хромая, припустил со всей дури к воротам.

— Ходу, Хомяк, ходу!

Оба рванули что было духу вон от ворот. Млеч бежал, боясь оглянуться, хотя чего оглядываться — чай не младенец, звук подкованных копыт распознаётся на раз-два. Всего-то и отбежали по улице шагов на полста, а потом резко свернули. Думали обмануть погоню, да выкрутили, твою мать, не туда — земля здесь добрая, такие заросли колючки выросли по сторонам, всю шкуру оставишь, пока продерёшься. И погони окажется не нужно. Тонко пропела тетива, где-то близко просвистело и во все стороны брызнуло: в ухо млечу прилетело влажное «чавк», а из Хомяка полетели капли крови. И тут нога у Дёргуня поехала на мелкой гальке, млеч пропахал носом пыльную дорогу, а когда проморгался и открыл глаза, увидел вокруг четырёх всадников. Пустынная торная тропа, овечья что ли, рядом Хомяк лежит со стрелой в шее, впереди обрыв угадывается. Хорошо, что не добежали? Или жаль что не добежали?

— Ласковый мой… драгоценный мой… ненаглядный, — знакомый голос одного из верховых просто сочился ядом. — Ты так хотел меня увидеть, что влез на приступочку? Милый, я так тронута.

Дёргунь криво ухмыльнулся, встал на ноги, выбил порты