— Допрежь похода к морю, сам не верил. Глотку перегрыз бы любому, кто против Безрода слово скажет. Но тот раскоп на многое открыл глаза. Немного у нас найдётся умельцев в одиночку отоварить целую ладью оттниров, да бошки так поразбивать, что кости вдрызг. И словно силища злая с той рукавицы стекла, да протухла, чисто дурная пища.

— Да при чём тут рукавица?

— В раскопе рукавицы боевые нашли. Ровно те, в которых Сивый груддисов ухомячил. Его рукавицы, точно. И заставные говорили, что временами находит на Безрода: глаза белеют, а воздух такой силищей полнится, аж в ушах звенит, да птицы замертво падают. Так вот… оттнира в злой силище извалял и рукавицу в раскоп швырнул.

— Да какой раскоп-то? — крикнул всё тот же посадник — видно, далеко судьба закинула, глушь кругом. А тут какие-то раскопы.

— После сшибки нашим ладья досталась. Видать, один трупик Сивый приберег, а на берегу и прикопал. Вот такой раскоп.

— Чтобы зло в земле дозрело! — вскочил Кукиш, ткнул пальцем в Чаяна. — На трупных-то харчах!

— Дур-рак, зло в людях зреет, — старый боярин поднялся, плюнул в сторону крикуна, не всамделишно, скорее обозначил.

— Безрод всегда на виду, — с места поднялся Стюжень. — Какие раскопы? Когда? Он день деньской на глазах.

— Оно и понятно, — Косоворот подскочил, раскинул руки, будто обнять хочет всю думную: туда повернулся с «объятием», сюда. — Сам на глазах, а подельничек чёрные дела творит. А спросит кто, отбрешется, дескать не он это! На глазах же всегда!

— Ну тебе, красавчик, веры нет, — верховный, многозначительно улыбаясь, отмахнулся в сторону боярина, ровно муху отогнал. — Хвост тебе зимой он прищемил знатно. Не все тут знают, но так знатно, что отбросить пришлось, как ящерке, да новый отращивать. Ну это ладно. А почему прижал, напомнить? Напомнить, что только благодаря Сивому твой меч не отведал крови? Напомнить, любитель веры и правды? В глаза мне смотри! Я спрашиваю, напомнить?

— Что было, быльём поросло! — набычившись, бросил Косоворот.

Всё равно доказать старый не сможет.

— И твоя брехня порастёт. Слушай меня, думная, — верховный тяжеловесно прошагал на середину, оглядел каждого. — И внимай со всем тщанием! Не сидел князь без дела всё это время, глупости не слушай. Искали управу на мор, аж дым из задницы шёл, так искали. Последние несколько седмиц я с Сивым провёл бок о бок, если и судить кому, плохой он или хороший — только мне.

Всё собрание рот раскрыло, как один, кроме бояр, те даже вид сделать не успели, так быстро верховный метнул в них острый взгляд и усмехнулся. Косоворота аж перекосило, когда он понял Стюженеву подножку. А как старому пню не улыбаться, если все тут глаза распахнули от удивления, а ты наоборот от злобы зенки в щёлки стянул, да раздражённое шипение едва удерживаешь. А ещё хитрый старый ублюдок сравнивает тебя с тупеньким изумлённым соседом и ржёт едва не в голос.

— Можете звать меня как угодно: старый пердун, пень трухлявый, одного прошу не отнять — я не древний тупица. Кое-что соображаю. И два с двумя сложить сумею. И Сивый это знает. Боялся бы он меня на самом деле — столько возможностей у него было прикопать старика в тихом укромном месте… Со счёту собьётесь. Но жив же я! И даже цел! И ведь нашли кончик ниточки! И потянули! И парочку душегубов за неё вытянули!

— Одного душегуба подельник Сивого на куски порвал, второй сам сдох! — Косоворот бросил обвинение старику в лицо, будто камень швырнул. Аж ручищу вытянул.

— А про второго откуда знаешь? — удивился верховный и еле удержал улыбку. — Того, что сам сдох?

— Мне князь рассказал, — остыл и нахмурился Косоворот.

— Может и рассказал, — Стюжень развёл руками, — Вот только разговора про второго у нас не было!

— Люди, вы только поглядите, — вскочил Смекал. — И таким замшелым пням доверяем самые важные дела! Да он уже не помнит ничего! Там старость изнутри плесенью проросла!

По думной пробежал смешок. Стюжень резко метнул в весельчаков острый взгляд и те мгновенно умолкли. Косоворот весело подхватил.

— Да ты, Стюжень, в голову не бери. Не печалься. Старость всех ждёт. Потерять память — это ещё терпимо. Вот дальше, бывает, совсем страшное ждёт. Как нападёт слабоумие, да как начинают люди в порты мочиться: вот что на самом деле жутко.

— Ага, ворожские дела — они такие. Дёргаешься, жизнь кладёшь за князя и людей… Тут самое крепкое здоровье в хлам распустишь. Пора молодым дорогу дать, правда я говорю? Есть кто-то на примете?

Думная глухо загудела. Нет, оно, конечно верно, молодым когда-то нужно уступить. А ещё верно, что треволнения, беды и несчастья человека по косточкам размалывают, глядишь через год на старого знакомца — батюшки, да на него же смотреть страшно! Ага и так бывает.

— Вы, хитрозадые, зубов не заговаривайте, — не выдержал Перегуж, — за свои чёрные дела отвечайте!

— Какие такие чёрные дела? — Косоворот сунул руки в необъятные бока, недобро сощурился.

— Про то расскажите, как измену задумали!

— Странные вещи говоришь, почтенный Перегуж, — рядом с Косоворотом встал Кукиш. — Да разве сидели бы мы здесь, задумай измену?

— Тут, как говорится, швырни в меня доказательством поувесистее, да чтобы наглухо пришибло! — усмехнулся Смекал. — Может свитки какие есть? Может видел кто-то с врагами? Может слышал, как уговаривались тут своего посадить, а князя в расход пустить?

— Двоих ваших костоломка прибрала, едва языки развязали, — Стюжень слегка поморщился. Рано, рано Перегуж про измену заговорил.

— Успели что-то сказать? — Косоворот выкатил наглые глаза. — Назвали имена?

— Костоломка для того и есть, чтобы не называли, — усмехнулся верховный. — Лично про то слышал от того второго, про которого тебе якобы князь рассказывал.

— Не якобы, а рассказывал! — Косоворот выбрался на середину, встал рядом со Стюженем. — Ну да, не всё меж нами и князем было последнее время гладко. Но это наш князь! Наш! Мы всегда друг друга поймём! А вот Сивый с самого начала был какой-то странный. Наособицу жил. Мы ещё тогда его раскусили, и нам он этого не простил! Чуял небось, видим насквозь!

— Ага, — с места завторил Кукиш, — а кому понравится, когда твою чёрную душу насквозь видят? Ну и пинали мы его, как могли. Там колючку воткнём, здесь ярким светом тёмное нутро осветим. Только, видать, даже чёрным душонкам надоедает в гонениях жить. Я вам, честной народ, так скажу — сначала сами не поверили!

— Чему ты там не поверил? — расхохотался Дубиня. — Ты во всё веришь, если барыш можно слупить!

— Гнобили мы его, это правда, — Смекал встрял. — Жить не давали. Только недавно приходит к нам Сивый и говорит, мол, надоело мне с вами лаяться, спокойно пожить хочу.

— Как? Ну как ты мог не дать ему жить, сопля зелёная? — заорал Дубиня. — Где он и где ты!

— В боярство пролезть хотел, вот как! — Кукиш едва не плюнул в старого купца. — Да только знал — тут не через князя лезть нужно, а со старым боярством задружиться. Говорит, я такой же как вы, кровь за город проливал, дескать, это моё по праву!

— Врёшь, заморыш!

— Вот тебе знамение Ратника! Говорит он мне про кровь пролитую, какие-то права, а я гляжу на него и другое слышу! — Кукиш голосу подпустил, боевым соколом оглядел думную, ища глаза. Синие, чёрные, голубые, зелёные. Всякие. — Слышу про силу невероятную, про заслуги, про княжий терем! Он на княжье место целил! Вот тебе и сила! А ты говорил не сходят с ума!

Дубиня поморщился, будто удар пропустил в кулачном бою. Думцы заозирались, ты так же это понял? Хотел на место Отвады сесть? Силой скинуть?

— Но понял он, что без нас в этом деле никуда, приходит седмицу назад и говорит, мол, давайте меняться — вы меня в покое оставляете, а я вам упряжь на князя даю. Взнуздывайте, да правьте куда хотите. Как миленький побежит, — Косоворот рассказывал в лицах: вот эта мерзкая рожа с выпученными глаза, без сомнения Сивый. Криво щерится, аж яд меж зубов сочится. — Спрашиваем, что такое, мол? А он: вы меня больше не кусаете, даёте мне жить, а я вам княжну с княжатами на расписном блюдечке подам! Дави на князя как хочешь — на всё пойдёт! Хоть вовсе в глухомань уберётся.

В думной все со скамей повскакивали, а Стюжень глядел на троицу