любят тишину. Что нами недовольна не только она, но и некоторые джентльмены… Они собираются инвестировать в Чагинск, а мы… вносим хаос.

Еще немного.

— И кто же эти славные джентльмены? — спросил Роман.

— Они предпочитают оставаться в тени, но имеют интересы… Короче, они собираются на нас надавить.

Роман презрительно фыркнул.

— На тебя, как я погляжу, уже надавили, — сказал он. — Пена пошла, Витя, ты дал пену.

Я не ответил.

— Витя, зачем ты так? — спросил Роман. — Зачем так с нами?

— Думаю, Зинаида Захаровна не шутила, — сказал я. — Есть… Есть серьезная опасность. Похоже, они реально испуганы. А когда они реально испуганы, они начинают… задумываться.

— Мне плевать, — сказала Аглая. — Мне плевать на Зинку и ее друзей, я хочу знать правду…

— Нет никакой правды, — сказал я.

— Я хочу знать правду, — повторила Аглая.

Упаковка конфет порвалась, вишня рассыпалась.

— Зина говорила про Надежду Денисовну.

Аглая впервые посмотрела мне в глаза.

Сейчас.

— А ты уверен, что правильно понял? — спросил Роман. — Зина тебя на понт брала, она же умеет…

— Вряд ли она брала на понт, — сказал я. — Сам понимаешь, в такой ситуации…

Сейчас.

— В определенных ситуациях женщины… — я задержал паузу. — Склонны к излишней откровенности.

Почему же так?!

Губы у Аглаи дрожали. Хорошо, что она в очках, я бы сейчас не смог. Смотреть ей в глаза.

Надо заканчивать.

— Зина намекала… — сказал я. — То есть не намекала, а фактически прямым текстом… Если мы не уберемся отсюда, будет как с Хазиным.

Аглая закрыла глаза.

— Со всеми будет как с Хазиным, — повторил я. — С каждым.

Надо спуститься до улицы Любимова, два квартала налево, магазин «Эллада». Я его еще не посещал, но подход хозяев мне нравился — стены оживляла мозаика в виде квадратной эллинской волны, вывеска была украшена изображением шлема и стрел.

— Тебе только кажется, что Пересвет проиграл, — сказала Аглая. — Но это не так.

— Дерьмо, — сказал Роман.

Аглая вышла.

— Получается… Что же получается?

— Увези ее, — сказал я.

— Кого?

— Ты должен ее увезти.

— Да иди ты…

Роман побежал за Аглаей.

«Эллада».

Я досчитал до ста, потом с помощью велосипеда спустился до улицы Любимова и налево, бросил велосипед у крыльца, поднялся, перехватываясь по перилам.

Внутри магазина античности не хватало, зато радовал ассортимент. За прилавком сидела моя знакомая по аптекам, милая взору и сердцу дочь Монтесумы, судя по бейджу, Ирина.

— Что это с вами? — спросила Ирина.

— Гидрографы, — пояснил я.

— Вы же сами гидрограф.

— Гидролог, — поправил я с достоинством. — Это совсем разные вещи, примерно как пожарные и пожарники, как канал и канализация. Гидрографы ненавидят гидрологов, это еще с двенадцатого года тянется… Вечная вражда. Вот, подкараулили.

— Вам бадягу в аптеке надо взять, — порекомендовала Ирина. — Очень помогает, а то синяк наливается.

— Я уже взял бадягу, — сказал я. — А теперь хочу взять коньяк. Что-нибудь из французского ассортимента.

— У нас Москва и Калининград. Но из французского материала, выдержанный.

— Давайте.

Ирина пробила две бутылки, выставила их на прилавок. Я взял московский выдержанный, скрутил крышку, выждал, пока не улетучится собравшийся под крышкой выдох, сделал два глотка и сказал:

— Гидрографы — псы.

— А этих гидрографов вам на помощь вызвали? — спросила Ирина. — А то в колодцах сплошная муть…

— Это временное явление, — успокоил я. — Мы сейчас досверливаем шурфы, закладываем аммонал, через пару дней… все наладится.

Заглянула старушка, стала изучать йогурты.

— Скоро все наладится, бабушка, — сказал я. — Не беспокойтесь, мы штробим алмазный предел, восемь саженей осталось, небо волнующе рядом. Молот Берии с нами!

Я покинул «Элладу» и на обратном пути нашел на дороге металлический знак «Шарьинский сельхозтехникум», ШСХТ, твои выпускники честно работают по всему Нечерноземью; я спрятал знак в карман и достал московский. Два глотка, убедился, что московский тяжел — повело, и ноги задрожали. Нога, правая, левая уже почти ничего не чувствовала, как бревно. Я брел к дому Снаткиной, голова за ушами болела. И в затылке болело.

Дом Снаткиной словно подрос, выпятился из земли, как гриб. Самой Снаткиной не видно, может, спит, она же спит когда-то; я не мог сейчас возвращаться в дом, в эту комнату, там на полу вишня в коньяке, а у меня коньяк безо всякой вишни, я прислонил велосипед к березе и забрался в «восьмерку».

Включил радио, погонял тюнер, добыть музыки из магнитолы не удалось, но я долго слушал помехи, слегка воображая, что мир вокруг вдруг распылился, остался лишь Чагинск, холм и мы на холме. Ингирь вновь стал полноводным, быстрым и белым, Нельша сбросила болотную затхлость, нашла себе новое русло, Номжа по-прежнему виляла бы меж трав и цветов, ныряла в землю, появлялась в неожиданных местах родниками… московский коньяк приготовлен из лучших материалов.

Я бы ходил утром на берег, ловил ершей. И огород развел бы. Аглая работала бы в своей библиотеке, а Рома… и Рому мы бы приставили к делу, в ЗАГС, а Надежда Денисовна ушла бы на почетную пенсию…

Я сунул руку в карман и нащупал письмо.

Аглая написала письмо. Мне не писали таких никогда.

Московский приобрел вкус паленой резины, и другого вкуса не осталось, только крепость, но ничего.

На крышу «восьмерки» запрыгнула кошка, застучала по железу когтями, но оказалась не кошка, а дождь. Редкий, но с крупными тяжелыми каплями. Я опустил стекло, выставил голову, дождь не капал на меня, мимо. Попробовал вылезти, но не получилось, нога не сгибалась, странно, что не болела, наверное, от коньяка, если от коньяка, то заболит завтра.

Темнота поднималась по улице Сорок лет Октября, занимала переулки, крала дома и деревья, я хотел запустить двигатель и включить фары, но подумал, что с фарами станет еще темнее, закрылся в машине. На улице не горел свет. У Снаткиной в доме тоже, Снаткина не спала, смотрела телевизор, я в этом не сомневался, однако телевизионные окна выходили на другую сторону.

И у Романа в комнате света не было, Роман сейчас с Аглаей, в этом никаких сомнений, он не дурак, я очень надеялся, что не дурак, и открыл вторую бутылку.

Калининградский оказался сладким, как ликер, я сделал несколько глотков и откинулся в кресле.

Ночь окончательно окружила машину, я не видел ничего, за стеклами была вода и темнота. Дождь изменился, он больше не стучал по крыше «восьмерки», стекал по капоту и стеклам, небо решило не останавливаться и развить успех, стереть все вовсе — и стерло Чагинск и Ингирь, и Сорок лет Октября, пожарный пруд в конце ее, и дом Снаткиной, осталась только моя машина… вернее, машина, принадлежавшая…