рваную, не густую, с филировкой, — как только меня накрывают парикмахерским пеньюаром, я мгновенно докладываю мастеру, скривив рот в улыбке. «Улыбки без чувств. Сознание раздвоилось, что я уже ничего не соображаю».

— Вы уверены? — Интеллигентный с виду мужчина-испанец с черной бородкой оторопело глядит на меня. — До каре сантиметров сорок-сорок пять придется срезать?

— Абсолютно! — восклицаю я, укладываясь поудобнее, и закрываю глаза, отдаваясь в мужские руки, задействованные в процессе создания нового образа, вместе с тем прекрасно уясняя, что прическа ничего не изменит, но, может, поменяет мою внешность и сделает так, чтобы я была никем не замеченная, как тень. Я глушу все мысли об отце, о Джексоне, о Даниэле, о маме, о свадьбе, как двигатель. Я выбрасываю все из головы! Как же я жажду спокойствия, хочу ощутить это чувство отъединенности ото всех, но черная пустота отчаяния все равно подавляет, пробирается, как неуправляемая. Сколько в ней могущества! Ей подвластна смерть от любви. А во мне — смерть души! А не сделать ли эту причину, оправдывающей меня, если я не появлюсь двадцать третьего августа в приглашенном месте? «И платья-то я так и не взяла и не купила никакого».

Глава 55

Джексон

Близится конец лета. Круглые сутки, не жалея сил я погружён в работу, как и Ник. Какое-то однотипное существование, от которого, как от хронической невралгии, не знаешь, как избавиться. Подпитываешь мозг делами, уверенно делаешь попытки как-то жить, но спастись от тягостного чувства неопределённости, кажется, уже невозможным. Негасимая надежда на лучшее не перестает посещать меня, да только стоит ли на что-то надеяться уже?

С Ником мы стали жить по одному и тому же расписанию, которое за две недели стало уже привычным. Утро наше начинается без десяти шесть. Я пристрастился к зарядке по укреплению мышц рук (в Нью-Йорке я занимался с тренером в зале, был более ответственным за свое физическое здоровье, чем сейчас), Ник — к молитвам. Подвергается ниц перед иконкой, носящей им в нагрудном кармане пиджака, и на час уходит в молебные причитания. «Бог поможет нам всем простить друг друга и защитит вас с Миланой от неизвестности, таящейся за личностью, объявившей бойкот», внушал мне он. Своего мнения я не выдаю. Каждый по-своему переносит терзания в душе и лечит отравленные раны. Как бы я не был категоричен к его специфическому методу, но он очевидно действует, ведь за все это время семейка Гонсалесов не анонсировала интенции на меня. Но гадостное чувство страха только во мне удваивается.

В семь часов мы завтракаем и каждый идёт, куда положено: я в офис, почти, как в одиночную камеру, практически все коллеги улетели в Америку, но от своих кратковременных планов я не отступаю и как только дорешаю дела, а их осталось немного, то поступлю также (уже приобрёл билет в Нью-Йорк на двадцать четвертое августа). Мистер Ник отправляется же к Николасу, который взял его на место недавно уволившегося редактора. Он без раздумья согласился с таким, помнится мне, изумительным возгласом: «Я? Ты не ошибся? Я? Да! Да! Конечно, да! Сочту за честь!» Ему поручена главная миссия, как настоящий подарок судьбы, редакция книги его дочери от самого начала до самого конца. И заиграла жизнь в нём, как только он услышал это предложение, делился со мной Николас. Сможет ли она, дочь мученика, прочувствовать автора изменений в написанном ею, когда откроет раскаленную от внедренного эмоционального смысла, словно из печи, прозу?

«Он такой работяга, помимо рукописи Миланы взялся одновременно за двух других авторов, пишущих в жанре детектива. Весь персонал, который работает в этом филиале, восхищается его богатым писательским инструментарием», — отмечал Николас, как в первые дни работы хвалебно отзывались о Нике. Он приобрел расположение к себе незнакомых людей в такие краткие сроки. До чего профессионал в своем деле!

Полторы недели назад Николас услышал от него: «Пора бы возобновить и свою литературную деятельность». Что конкретно он хотел выразить под этим, так и неясно, но я не раз замечал, как в ночи, дома он что-то пишет, сидя в том же кресле на балконе, на который взял безлимитную бронь.

Встречаемся мы с ним в шесть вечера в одном и том же ресторане, где не только ужинаем, но и проводим светскую беседу, повествуя о прожитом дне. Посещения стали привычными. Вчера он с приподнятым настроением с оживленными жестами, редко показываемые им на людях (по себе он медлительный человек) глаголил, что ему остался день, всего лишь один день, чтобы поставить окончательную точку в романе его дочурки. Ежедневное общение с ним стало действовать на меня ободряюще. Наша часами длившаяся беседа пронизана самыми разнообразными темами. Стал я замечать за собой, что больше стал молчать, а Ник — говорить. Я думаю о жизни, а он говорит о жизни, о работе, о том, какие изменения внес в текст произведения, делающие отдельные моменты в наивысшей степени чувственными, какие заслуживающие внимания цитаты молодых писателей он выделял при прочитке работ, как он подготавливает набор фраз-синонимов для описаний… Общение в основном у нас складывается только в таких местах, а, находясь дома, каждый зарывается по своим уголкам, не видя, не слыша друг друга.

Мы стали друг для друга друзьями с добрыми помыслами. И пусть ему почти пятьдесят лет, а мне вдвое меньше. Его глубокомысленные рассуждения — мед для ушей. Если бы не он, кому бы я мог выворотить душу, с кем бы мог так откровенно обменяться мнением… Он так вовремя появился в моей жизни, будто послан самим Богом. «И заговорил я как Ник».

Со дня, когда всеми брошенный занялся рабочим процессом, окрепла в нем воля к жизни. Ухватился за верную ручку. Сравнишь его с тем человеком, который впервые заглянул сюда, и нынешним, и ответ сразу же приходит — другая личность. То, что писала дочь, стало для него спасительным кругом, помогшим ему всплыть на поверхность и не утонуть… В его мыслях больше уверенности, во внешности больше оптимистических начал, улыбок, а в груди — прочная надежда, убежденность, что в главный день, который наступит уже послезавтра, он помирится с дочерью и скажет ей слова любви и гордости, держащие им в себе всю жизнь.

Ожидание чего-то или кого-то удлиняет минуту до бесконечности. Я жду свою любовь, коротая вечера в обществе её отца. Я жду — свою душу, которая излучая свет, напоминала мне этим, что я живу, а он ждет — свое сердце, в создание