непостижимый провал в мозгу, заслышав такие вопросы, и, не подымая головы, стесненно вздыхаю.

— Любимый… — только и произношу я, прижимая его прохладные руки к своим щекам. И пытаюсь высказать убежденнее то самое слово, которое ласкает сердца, как любящая мама дитя: — Я люблю, люблю… — И что-то раскрывается в глубинах гулко бьющегося моего ретивого, и я не жалею — пусть и пустых — слов любви. Нет сил противостоять молящему взгляду. Но если он вонзит зонд в мое сердце, то узнает, что для любви к нему в нем нет и крохотного места.

— Мои ноги? Из-за них ты все еще здесь? — словно с иронией, усмешкой он подводит черту накаленного диалога.

И, сказав то, что стало для него больным — «ноги», он разражается рыданиями, переходящие то в причитания, то в скулеж, сочетающие в себе клятвы и проклятия на жизнь. Я пробую что-то сделать, но бесполезно. Он не отнимает кулаков от зареванного лица:

— Уходи… Не мучай меня! Я никому не нужен безногий! Никто меня не полюбит таким. Я не хочу быть тебе в тягость! Мне никто не нужен! Я сам справлюсь!

Я держу себя в руках, уверяя его в том, что он нужен мне, что я докажу, что люблю его, что я никуда не уйду, что вместе мы преодолеем все. В этот момент стучатся во входную дверь.

«Может, за мной пришел Джексон?»

«Может, Питер, узнав обо мне от Джексона, решил забрать меня?»

— Я открою, — тихо говорю я и стремлюсь бегом в коридор, чтобы быстрее возвратиться и надолго не оставлять Даниэля одного.

Открываю дверь. Никого нет. Один лишь сиреневый конверт лежит на коврике, на котором выделяется большой фиолетовый бант с прикрепленной к нему веточкой лаванды. «Это от Джексона. Он скучает. Он так скучает, как и я. Это любовное письмо?» Загоревшись мыслью, я быстро раскрываю его и нахожу сиреневый плотный листик, на первом обороте которого изображено лавандовое поле, ослепленное вечерними лучами солнца, а в клочках лазури плавают два имени — Питер и Жозефина. Поворачиваю лицевой стороной. В сердце из лиловых цветов написан текст. Я пробегаю по нему глазами:

Дорогие Милана и Даниэль!

Приглашаем вас на торжество, посвященное нашему бракосочетанию.

Мы будем рады видеть вас

23 августа в 16.00

в Замке Jalpí в Arenys de Munt.

Стиль свадьбы — французский прованс, романтическая лаванда.

С любовью, Питер и Жозефина!

Сильная тревога длится минуту, но и этого достаточно, чтобы все жилы обескровились. Попятившись назад при виде слов, начертанных на клочке цветной разляпистой бумаге, я прихожу в ужас. Меня будто осветили ярким лучом света, и я потеряла сознание на мгновение и вернулась. Мысли спутаны. Долгим напряженным взглядом я пожираю текст.

«Свадьба. Свадьба. Свадьба, — вновь и вновь звучит в моих ушах. — Что со мной произошло, что я забыла о ней? Потерявшись в нудно тянувшихся часах, я забыла о ней напрочь».

Я читаю строчки пригласительного билета третий раз. «Милана и Даниэль» и снова отскакиваю, как ужаленная.

Даниэль? Почему Даниэль? Как Даниэль?

Я и Даниэль? На свадьбе? Меня охватывает невыразимый ужас при мысли, что я буду там с ним и все узнают… «И твои друзья со школы». Страшно только вообразить это… А как на него будут глазеть все… проявлять жалость. «Милана, Миланочка, нам очень жаль…» Пламя сжирает оставшиеся кусочки души. С таким поворотом дел я лишаюсь последних сил.

Господи… Нет… Я не смогу… Как я пойду с ним? С обезножившим калекой? А Ритчелл? Она же не звонила мне столько дней, откуда ей стало известно о Даниэле? И… в сознание забрасывается ещё больше ужаса, как только я вспоминаю, что должна быть подружкой невесты, а другом жениха будет… Это… Я… Я не могу поверить. Тело потрясывает.

— Милана! Милана! — властно подзывает меня Даниэль и спустя пару минут оказывается рядом. — Ну, ты чего не отвечаешь? Можно спросить, что с тобой творится? И что ты держишь в руках? Что это? Кто приходил? — Даниэль с ревностной злостью продолжает: — Переменила предмет обожания? У тебя кто-то есть? — допытывается он.

Не оброняя ни слова, во мне начинает кипеть гнев на всё: на жизнь, на раздражающего меня Даниэля, на себя, что сделала губительный выбор, пожертвовав сердцем. Я сделалась ничем, я умертвила себя, я слилась с сыростью, с болезнью чужого, как будто своей, что остается смирено дожидаться счастливых минут. Но будут ли они вообще? Боязнь вдруг разразиться словами-признанья, истинного признанья, во мне увеличивается.

— Я что, тень для тебя? Я не существую, что ли? — Он подъезжает и становится напротив. — Кто он, говори? Ты скажешь мне, кто он? — Его сердце бьется жаждою любви, рождая ревность.

Я опускаю на него глаза, как только в ушах доносятся громкие звуки.

— Кто он? — Сиплым голосом я обращаюсь к нему с тем же вопросом, что и он ко мне.

— Тот, кто пишет тебе послания и занимает твои мысли!

— С чего ты взял?

— Ааа… — язвит он, — так ты ещё и не признаешься?

Без комментариев я отдаю ему свёрток.

Он читает вслух и, уловив отсутствие фальши, приходит в восторженное изумление, раздражаясь таким звонким смехом, которого я не слышала со времен ровной упорядоченной моей, казалось, новой жизни в Испании. Возгласы счастья и удивления продолжаются, а я стою и взираю на него с каменным лицом.

— Вот так счастье! Вот так событие! Но кто такая Жозефина?

— Ритчелл, — не сразу отвечаю я.

— Ритчелл? Твоя веселая подружка-хохотушка? — громко выдаёт он, пылая от радости.

Я дергаю головой.

— А чего же ты не рада? Брат и подруга через четыре дня сыграют свадьбу. Какое событие! Пит! Какой же хороший человек! Настоящий, искренний! Ну, чего ты стоишь как будто угаснувшая? Одни зрачки вон светятся только.

Знала бы, как сказать, то сказала. Но не объяснить это чувство.

— Ааа… — И его голос стихает, как и радость. — Ну да. Я и не подумал, х-а-х. Ты такая модель… вся из себя. Тебя сопровождать должен король, а не безногий. — Левый уголок его рта поднимается в кривой усмешке.

Он с порывом бросает на пол конверт и шумно выдыхает.

— Нет! — говорю я, думая о том, как сделать так, чтобы не пойти на свадьбу. Или мне, как и Джексону когда-то, выдать себя за другого человека? Накраситься поярче, подстричься покороче, одеться поскромнее. Но ведь Ритчелл и Питер… Это самые близкие для меня люди. Переодевание — все это ребячество. Я ищу спасения от самой себя, но от себя не сбежишь. А будет ли там мама?