Ярко-зеленая окраска этих кустарников всегда напоминала мне буйную траву на кладбище: и кладбищенская трава, и мангровые питаются гнилостными испарениями, но первая говорит о смерти минувшей, а последние слишком часто предвещают ее.

Самым любопытным из того, что я повидал в этих местах, был риф, образующий гавань[376]. Я не думаю, чтобы в целом мире нашлось другое естественное сооружение, производящее впечатление такой искусственности. Он тянется на несколько миль по совершенно прямой линии, недалеко от берега и параллельно ему. Ширина его колеблется от 30 до 60 ярдов, поверхность ровная и гладкая; он сложен твердым песчаником с неясно выраженной слоистостью. Во время прилива волны перекатываются через него, а при отливе верхняя часть его остается сухой, и риф можно принять за волнорез, воздвигнутый циклопическими строителями.

На этом побережье морские течения обнаруживают тенденцию наносить и откладывать перед берегами длинные косы и отмели рыхлого песка; на такой отмели стоит часть города Пернамбуку. В былые времена одна из таких длинных кос оказалась консолидированной, пропитавшись известковыми веществами, а затем постепенно поднялась; наружные рыхлые части во время этого процесса были смыты морем, а цельное ядро сохранилось, и его-то мы и видим теперь. Хотя на крутые внешние края этой каменной стены день и ночь бросает свои мутные от осадков волны открытый Атлантический океан, но даже самым старым лоцманам не известны никакие предания о том, чтобы риф менял свой вид.

Эта долговечность – в высшей степени замечательный факт его истории; она обусловлена наличием плотного, в несколько дюймов толщиной, слоя известковых веществ, целиком образованного в результате последовательного нарастания и отмирания маленьких моллюсков Serpula, а также некоторого количества морских уточек и нуллипор[377]. Эти нуллипоры, твердые, очень просто организованные морские растения, играют аналогичную и весьма важную роль в защите верхней поверхности коралловых рифов, лежащей в бурунах и позади них, там, где настоящие кораллы во время роста массива наружу гибнут под действием солнца и воздуха. Эти ничтожные органические существа, особенно Serpula, оказывают величайшую услугу жителям Пернамбуку: без их защиты песчаниковая отмель уже давно была бы неизбежно размыта, а без отмели не было бы гавани.

19 августа мы окончательно покинули берега Бразилии. Слава богу, мне никогда больше не придется бывать в этой стране рабства. И по сегодняшний день, если я слышу отдаленный вопль, он с мучительной живостью напоминает мне те чувства, какие я испытал, когда, проходя мимо одного дома в Пернамбуку, слышал жалобные стоны, и мне только и оставалось думать, что там пытают какого-нибудь несчастного раба; но при этом я сознавал, что беспомощен, как дитя, и не в состоянии даже протестовать. Я подозревал, что то были стоны истязаемого раба, ибо в другом подобном случае я знал, что это было именно так. Под Рио-де-Жанейро я жил напротив одной старой дамы, которая держала у себя в доме тиски, чтобы давить ими пальцы своих невольниц.

Я останавливался в одном доме, где молодого слугу-мулата ежедневно и ежечасно так ругали, били и мучили, что это привело бы в отчаяние и самое терпеливое животное. Я видел, как маленького мальчика, лет шести или семи, трижды ударили хлыстом (прежде чем я успел вмешаться) по обнаженной голове за то, что он подал мне воду в не совсем чистом стакане; я видел, как отец его весь дрожал от одного только взгляда своего хозяина. Все эти жестокости я наблюдал в испанской колонии, а испанцы, по общему мнению, обращаются с рабами лучше, чем португальцы, англичане и другие европейцы. В Рио-де-Жанейро я видел негра, который боялся отвести удар, направленный, как он полагал, ему в лицо. При мне один добросердечный человек собирался разлучить навсегда мужчин, женщин и малых детей многих семейств, проживших вместе долгие годы.

Я не стану даже упоминать о многих удручающих жестокостях, о которых слышал из достоверных источников; я не упомянул бы даже приведенных выше возмутительных подробностей, если бы не встречал людей, которые до того ослеплены природной веселостью негров, что готовы считать рабство злом терпимым. Такие люди посещают по большей части дома высших классов общества, где с рабами, исполняющими обязанности домашней прислуги, обычно обращаются хорошо; но они не жили, как жил я, среди низших классов. Подобные расследователи, пожалуй, расспросят самих рабов об их положении; они забывают, что раб должен быть уж вовсе туп, если не учтет возможности того, что ответ его достигнет ушей хозяина[378].

Утверждают, что собственная выгода рабовладельца предотвращает чрезмерную жестокость – как будто собственная выгода хозяев защищает наших домашних животных, которые способны возбуждать ярость своих свирепых владельцев в гораздо меньшей степени, нежели деморализованные рабы. Этот довод и вызвал благородный протест знаменитого Гумбольдта, который привел разительные примеры. Часто пытаются извинить рабство, сравнивая положение рабов с положением наших неимущих сограждан; если страдания наших бедняков вызываются не законами природы, а нашими учреждениями, то великий грех и на нас; но я не вижу, какое это имеет отношение к рабству; на тех же основаниях можно было бы защищать употребление тисков для зажимания пальцев в одной стране, доказывая, что в другой стране люди страдают от какой-то страшной болезни.

Те, кто участливо относятся к рабовладельцу и равнодушно – к рабу, никогда не ставят себя, по-видимому, в положение последнего; какая унылая перспектива, нет даже надежды на перемену! Представьте себе, что над вами вечно висит опасность того, что жену вашу и ваших маленьких детей – существа, которых Природа даже раба побуждает назвать своей собственностью, – оторвут от вас и продадут, подобно скоту, первому, кто подороже заплатит за них! А ведь такие дела совершают и оправдывают люди, которые исповедуют «люби ближнего, как самого себя», которые верят в бога и молятся о том, чтобы его воля была исполнена на земле! Кровь закипает в жилах, и сердце сжимается при мысли о том, какая огромная вина за это – и в прошлом и в настоящее время – лежит на нас, англичанах, и потомках наших, американцах, с их хвастливыми криками о свободе; но меня утешает мысль, что мы в конце концов принесли бо́льшую жертву, чем какая бы то ни была другая нация, чтобы искупить свой грех[379].