Казалось, все было ясно, но Геринг, все еще испытывая сомнения, связался по телефону с Ламмерсом, начальником рейхсканцелярии, который после недавнего отстранения от должности Борманом укрывался в Оберзальцберге. Ламмерс подтвердил: декрет от 29 июня 1941 года до сих пор юридически правомочен, – и добавил, что если бы произошли какие-либо изменения, то соответствующие документы обязательно прошли бы через его руки, так как без подписи начальника рейхсканцелярии бумаги, исходящие от фюрера, недействительны. Но Геринг, осторожничая, сказал, что он мог бы действовать только в том случае, если бы с Гитлером никак нельзя было связаться. «Время шло, требовалось что-то предпринимать, – пишет Коллер. – Поэтому я предложил Герингу: “Если вы хотите иметь полную уверенность в этом вопросе, поставьте его ребром в радиограмме Гитлеру. Он же не может зациклиться на этом вопросе. В конечном счете ведь именно он назначил вас преемником”. Геринг кивнул и начал диктовать длинное послание, довольно помпезное и витиеватое. […] Я прервал его, сказав, что в данной ситуации только короткое и четкое послание может дойти до адресата. Тогда Геринг поручил мне и Браухичу составить по радиограмме. Мой вариант выглядел так:

“Мой фюрер, согласны ли вы, чтобы после вашего решения остаться в берлинской крепости я в соответствии с вашим приказом от 29 июня 1941 года, как ваш заместитель, немедленно принял бы общее руководство рейхом?” Геринг попросил меня добавить слова “с правом полной свободы действий внутри и вовне”». Поскольку обстановка ухудшалась с каждым часом и терять время было нельзя, Коллер предложил закончить телеграмму так: «Если до 22 часов не последует ответа, я буду считать, что вы предоставляете мне свободу действий»[622].

Испугавшись смелости этой фразы, Геринг поспешил добавить: «Вы знаете, какие чувства я испытываю к вам в этот тяжкий час моей жизни. У меня нет слов, чтобы выразить это. Да защитит вас Господь и направит к нам сюда как можно скорее, несмотря ни на что. Верный вам Герман Геринг». После этого телеграмма отправилась в «фюрербункер» с узла связи люфтваффе, располагавшегося неподалеку от Берхтесгадена. Одновременно были отправлены радиограммы полковнику фон Белову (с просьбой проследить, чтобы телеграмма Геринга была незамедлительно вручена лично Гитлеру), Кейтелю и Риббентропу, начинавшиеся так: «Я попросил фюрера дать мне указания до 22 часов 23/4», содержавшие упоминание о приказе от 29 июня 1941 года и заканчивавшиеся словами «В случае, если до 24 часов 24/4 вы не получите никаких других распоряжений от самого фюрера или от меня, вам следует незамедлительно прибыть ко мне самолетом»[623]. Последняя радиограмма предназначалась генералу Йодлю: в ней в качестве оправдания Геринг сказал, что «у страны должен быть руководитель, иначе рейх развалится».

Кто хорошо работает, тот хорошо отдыхает. Геринг, Бюлер и Коллер устроили себе поздний обед, попутно рассмотрев те шаги, какие следовало предпринять в случае согласия Гитлера или его молчания. «В обоих случаях Геринг решил действовать быстро и энергично, – вспоминал Коллер. – Он не намерен сдаваться русским, но готов незамедлительно капитулировать против западных держав. Именно поэтому он решил уже в воскресенье (24/4) вылететь на встречу с генералом Эйзенхауэром. Геринг считал, что в мужском разговоре с ним ему удастся быстро прийти к соглашению, и поручил мне сделать все необходимое, чтобы вылет состоялся в самое ближайшее время. […] Потом он заговорил о немедленных перестановках в кабинете министров рейха, начиная с замены Риббентропа. Он заявил, что хотел бы лично возглавить Министерство иностранных дел, но другие обязанности делают это невозможным». А пока он поручил Коллеру составить обращение к народу и вермахту. В каком духе? «Надо внушить русским, – пояснил Геринг, – что мы продолжаем войну на Востоке и на Западе, но при этом американцы и англичане должны сделать из этого вывод, что мы больше не намерены продолжать войну на Западе. А солдаты должны понять так, что война продолжается, но при этом почувствовать, что она близится к концу и что перспективы конца более благоприятные, чем может казаться». Коллер развел руками: «Такой дипломатический шедевр намного превосходит мои способности». Геринг заметил: «Мне больше некому это поручить. Вы должны попытаться сделать это, Коллер!»

По правде говоря, начальник Генерального штаба люфтваффе не узнавал своего шефа. «Теперь, когда жребий был брошен, – пишет Коллер, – он стал весьма энергичным и предприимчивым, словно сбросил с плеч тяжкий груз. […] Раньше, после бурных споров с Гитлером, Геринг с уверенностью повторял мне слова и выражения фюрера как собственные, я называл его “голосом хозяина”. Но теперь он полностью преобразился. Во время обеда он весь сиял и радовался ожидавшим его новым задачам».

Было это временным оживлением или показным оптимизмом? Ведь когда Герман Геринг увиделся с женой, оптимизма у него значительно поубавилось. Он сказал Эмме: «Вот я и стал руководителем Германии, теперь, когда все разрушено и уже слишком поздно что-либо предпринимать. Фюреру нужно было дать мне все полномочия для ведения переговоров еще в декабре. Ведь тогда я его об этом просил! […] Хотя, может быть, не все еще потеряно. Я сделаю невозможное, чтобы избавить Германию от унизительного мира. Может быть, мне все же удастся добиться приемлемых условий». Сама Эмма Геринг вспомнила, что «он хотел сделать все возможное, чтобы установить контакт с Черчиллем, Эйзенхауэром и Труменом сразу же после получения согласия на это Гитлера». Она также вспомнила, что муж мимоходом сказал ей: «Министр Ламмерс рекомендовал мне действовать, не дожидаясь полномочий от фюрера. Но я отказался».

Это, несомненно, было ошибкой: после многих лет работы в рейхсканцелярии Ламмерс достаточно хорошо разобрался в образе мыслей фюрера, чтобы всерьез принимать его мнение. Но в царившей тогда обстановке всеобщего волнения вопрос о полномочиях казался несущественным. Впрочем, все в Берлине должны были понимать, что эта предосторожность стала необходимой из-за остроты ситуации и плохой связи столицы с остальной страной. Но при этом следовало допустить, что в рейхсканцелярии существует хотя бы видимость порядка…

Двадцать третьего апреля, во второй половине дня, министр вооружения и боеприпасов Альберт Шпеер, в ведении которого больше не было никакой военной промышленности, приземлился на борту легкого самолета перед Бранденбургскими воротами и явился в рейхсканцелярию, уже подвергавшуюся обстрелам советской артиллерии. Спустившись по пятидесяти ступеням, которые вели в «фюрербункер», он вошел вместе с Борманом в кабинет Гитлера и поразился его апатичному виду. «Он не проявлял никаких эмоций, казался опустошенным, усталым и безжизненным, – вспоминал Шпеер. – […] В тот день он уже не сказал мне ни слова о непременном изменении обстановки, об остававшейся еще надежде. Устало, словно это был уже решенный вопрос, он начал говорить о своей смерти: “Я решил остаться здесь. […] Сам я участвовать в боях не буду. Потому что могу получить ранение и попасть в руки русских. Я также не желаю, чтобы мои враги глумились над моим телом, и поэтому приказал, чтобы меня сожгли. Мадемуазель Браун пожелала уйти из жизни вместе со мной, а Блонди[624]я убью раньше. Поверьте, Шпеер, мне просто расстаться с жизнью. Короткое мгновение, и я освобожусь от всего, избавлюсь от этого жалкого существования”».