«А. Держитесь!

Б. Мне конец,

Л. К вам идут подкрепления.

Б. К черту подкрепления. Меня отрезали. Они меня здесь уже не найдут.

Л. В последний раз. Я запрещаю вам говорить так открыто. Лучше, если вы перестреляете своих людей, а не немцы.

Б. Товарищ номер пятьдесят четвертый. Может быть, вам будет понятнее, если я скажу, что мне некого расстреливать, кроме радиста».

Крошечная, в масштабах всей операции, победа Моделя тем не менее заслужила похвалу Гитлера и почетное звание «спасителя Восточного фронта»[1290]. 31 августа Гитлер говорил на фюрерском совещании: «Трудно представить более тяжелый кризис, чем тот, который мы пережили в этом году на Восточном фронте. Когда пришел фельдмаршал Модель, от группы армий «Центр» оставалась только дыра»[1291]. Однако фюрер, вместо того чтобы облечь фельдмаршала новыми полномочиями и, возможно, назначить командующим всем фронтом, отправил его на Западный фронт. Гитлер затем произвел и другие перестановки в рядах командующих армиями.

Приближение Красной Армии вдохновило Армию Крайову поднять восстание, которое началось в Варшаве в 17.00 во вторник, 1 августа 1944 года, под руководством несгибаемых генералов-патриотов Тадеуша Бур-Коморовского и Антония Хрусцеля. Поляки хотели захватить власть в столице и добиться суверенитета страны до прихода русских, справедливо полагая, что им, так же как и нацистам, польская независимость не нужна. Таким образом, восстание было направлено в военном отношении против немцев, а в политическом — против России, и это прекрасно понимал Сталин[1292]. В результате оно закончилось для поляков так же трагически, как и восстание польских евреев в Варшавском гетто в апреле 1943 года. Эсэсовцы подавили его за шестьдесят три дня, и эта кровавая расправа отражена в документальном фильме, который сегодня показывают в Музее Варшавского восстания. Когда оно начиналось, только 14 процентов бойцов Армии Крайовой располагало хоть каким-то оружием, имея на всех 108 пулеметов, 844 автомата и 1386 винтовок[1293].

26 августа Черчилль встретился с польским главнокомандующим генералом Владиславом Андерсом в его штабе в Италии. Андерс уже побывал на Лубянке и не питал никаких иллюзий в отношении России. «Заявления Сталина о свободной и сильной Польше, — сказал генерал Черчиллю, — наглая ложь». Поведав британскому премьеру о Катыни и о том, что творили Советы в Польше в 1939 году, Андерс воскликнул: «У нас жены и дети в Варшаве, и им лучше погибнуть, но не жить под большевиками!» Судя по записям его адъютанта, князя, поручика Евгения Любо-мирского, Черчилль ответил: «Я хорошо вас понимаю. Но вы должны доверять нам. Мы вас не оставим, и с Польшей все будет в порядке»[1294]. Видимо, он говорил то, что чувствовал тогда, однако Черчилль вряд ли имел право давать такие обещания в то время, когда Красная Армия, 6,7 миллиона штыков, была готова одним маршем пройти через всю Польшу.

Мужество и стойкость, проявленные поляками во время восстания, поразительны. Когда немцы отрезали подачу воды в город, они вручную копали колодцы. 1 сентября тысяча пятьсот бойцов должны были отступить с позиций в Старе Място (Старом городе), и они могли уйти только по канализации, куда можно было попасть лишь через единственный люк — на площади Красинских. «Достаточно было взорваться паре химических бомб, как началась бы паника и никто не вышел бы живым из туннелей, — вспоминал Бур-Коморовский. — И как можно было скрытно провести тысячу пятьсот человек через один люк, находившийся всего в двухстах двадцати ярдах от врага?»[1295]. Тем не менее он решился на этот отчаянный шаг, потому что «нам нечего было терять». Оставив Старый город немцам, в подземелье спустился весь отряд, забрав с собой раненых, пятьсот беженцев и около ста военнопленных.

«Медленно, очень медленно двигалась очередь, — писал в мемуарах Бур-Коморовский. — Каждый держался рукой за впередиидущего. Человеческий серпантин растянулся на полторы мили. Нельзя было остановиться ни на секунду, за тобой идут другие. Люди шли с трудом, воды почти не осталось, ноги погружались до икр в какую-то слизь. Солдаты не спали уже несколько дней и ели только картофельные хлопья. Винтовки висели на шеях, стучали по стенам туннеля и казались невыносимо тяжелыми… Последний боец спустился в люк перед рассветом».

Когда наутро на Старый город обрушились «штуки», артиллерия и танки, в нем уже не было солдат Бур-Коморовского.

В отместку «ваффен-СС» разрушили почти весь город (83 процента зданий). Тем не менее, когда Красный Крест организовал в начале сентября эвакуацию, только десятая часть миллионного населения Варшавы согласилась уехать из города. Армия Крайова имела лишь недельный запас боеприпасов, но сражалась больше девяти недель, до 5 октября. Поскольку Сталина вполне устраивала ликвидация в Польше любой оппозиции будущему коммунистическому режиму, он не разрешил самолетам американских и британских военно-воздушных сил садиться на территориях, контролируемых советскими войсками, что серьезно мешало союзникам сбрасывать полякам продовольствие и оружие, хотя такие попытки все равно предпринимались. До капитуляции Бур-Коморовский потерял 15 200 человек убитыми и 7000 ранеными. Потери немцев тоже были большие: по некоторым оценкам, 17 000 убитых[1297]. Гиммлер отправил в концлагеря 153 810 поляков, включая женщин и детей, откуда лишь немногие вернулись живыми[1298].

Подавив восстание в начале октября, войска СС ушли из города, и только в середине января в дымящихся руинах Варшавы появились части Красной Армии. Поляки вели поистине героическую борьбу, которую иногда незаслуженно обходят вниманием американские и британские историки Второй мировой войны. В то же время историк Польши Норман Дэвис, например, сопоставляя восстание поляков и сражение союзников при Арнеме, отметил, что в Варшаве в боях участвовало вдвое больше солдат, оно вызвало в пять раз больше потерь и продолжалось в десять раз дольше. «Мало того, решалась судьба столицы союзников, — писал Дэвис. — И втрое больше мирных жителей было убито, чем за все время лондонского блица»[1299].

27 декабря 1944 года Сталин пожаловался Рузвельту на то, что западные союзники поддерживают польских демократов, создавших, по его определению, «сеть преступников и террористов, действующих против советских солдат и офицеров на территории Польши»: «Мы не можем мириться с положением, когда террористы, науськиваемые польскими эмигрантами, убивают в Польше солдат и офицеров Красной Армии, ведут преступную борьбу против советских войск, освобождающих Польшу, и помогают нашим врагам, чьими пособниками они, по сути, и являются». Квалификация польских демократов как пособников нацистов в достаточной мере показывает то, какую позицию Сталин занимал по отношению к Польше за два месяца до Ялтинской конференции, на которой Рузвельт и Черчилль приняли за чистую монету его обещания дать Польше право на самоопределение[1300]. Конечно, Сталин воевал не за демократию. Ричард Оувери назвал «величайшим парадоксом Второй мировой войны» то, что демократия была «спасена усилиями коммунизма»[1301]. Сталин вел войну за Октябрьскую революцию и «матушку-Россию», потеряв в общей сложности двадцать семь миллионов человек. Но прежде чем проникнуться симпатией к СССР, полезно вспомнить, какие чудовищные ошибки совершили его руководители (это, конечно, не относится к многострадальному русскому народу). Пакт с нацистами, размещение войск чересчур близко к новым границам, нежелание прислушаться к многочисленным предупреждениям о «Барбароссе» — и в этих, и в массе других кардинальных просчетов вина Сталина и его политбюро. Гитлер заслужил репутацию человека, которому нельзя доверять, задолго до подписания советско-германского пакта в августе 1939 года. Тем не менее Александр Солженицын указывал: «Никому не доверять — в этом был весь Иосиф Сталин. Всю жизнь он доверял только одному человеку, и этим человеком был Адольф Гитлер»[1302].