моей Олюночке… думаю, думаю, грущу, — и слезы, слезы… — глотаю их, бессильный, и так все темно, и так все горько… Ах, милая, Олюночка… Возьму себя в руки, преодолею. Милая, не забывай Ваню. Только ты у меня — свет мой. Целую. Твой Ванёк

Олёк, голубочка моя, здорова ли? Ради Бога, прими antigrippal, если схватишь грипп — может опять кровотечение…

Не было воли ускорить письмо, послать.

186

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

14. VIII.42

Милый Ванечка,

Я ничего не могу больше с собой поделать и, после того, как перервала кучу писем к тебе, боясь тебя тревожить, все же вижу, что не могу ни молчать, ни ломать комедию, — и я пишу тебе все так, как есть… Я не могу больше выносить этих страданий. И я не знаю, что такое случилось. Почему ты так суров ко мне. Ах, я не стану перечислять всего того, чем ты хотел мне сделать больно (и сделал!!), — я устала, я измучилась. Я молчать об этой боли хотела, т. к. меня страшит сознание твоей болезни (м. б.(?)). Но я, судя по самой себе, знаю, что молчание еще мучительней. И я не могла писать «как ни в чем не бывало». Да, я измучилась так, что… заболела. Правда не почкой, но все же очень неприятно. Был жар, разбитость, боли в левой стороне груди. Теперь жара нет, но я не сплю и сегодня было опять то же состояние, что и тогда, после Рождества… головокружение чуть не до обморока. Я знаю, что это нервы. Я хочу себя сдержать, им не поддаться, но я не могу. Все силы мои меня оставили. Сегодня ночью я не спала и думала, думала… И вдруг мне очень ясно представилось, что все твое ко мне ушло. Помню, как ты мне 2 раза в день писал, как мы угадывали на лету друг друга мысли. А теперь… эти твои недели молчания, и в результате 1 страничка… упреков…

У меня нет сил больше на оправдания, да я и не знаю в чем. Но ты просто спроси себя, за что меня казнишь?! Ах, я не упрекаю тебя. И меньше всего хочу докучать тебе! У меня, например, было ночью такое чувство, что мои письма и вообще вся переписка со мной тебе надоели. И я не могла тебе писать с утра. Но я так страдаю, что не могу и так оставить. Но пойми, что у меня появилось чувство такого стыда за письма, какое появляется должно быть у женщины, когда она чувствует, что она ему уже надоедает. И все же я пишу, во имя _д_р_у_ж_б_ы, которую ты, верю, не отнял еще у меня?!

Я не могу писать. Мне технически это трудно. Умоляю тебя беречься и стараться быть здоровым.

Молюсь когда Богу, то поминаю твою караимочку, дающую тебе радость и заботящуюся о тебе. Я-то так бессильна хоть что-нибудь тебе сделать.

Мое состояние неописуемо. Только не думай, что я обижена. Я только предельно несчастна! Ах, а ты… то, что составляет муку жизни моей, поставил мне в «зигзаги», убил меня этим! Но не корю. Я хотела бы только знать, отчего все это у тебя? Я страдаю тобой…

Но если тебе это ненужно уже, тягостно, стеснительно, то я не упомяну об этом, как и вообще умолкну, как бы это мне ни было тяжело. Ваня, милый, далекий мой, далекий-тогдашний мой бесценный Иван Сергеевич! Сколько счастья, сколько песни было тогда у меня в душе! А теперь я не могу читать твоих писем старых… Как они разнятся от теперешних!

Суббота, 15-ое, утро

Сейчас я получила (идя на почту с письмом от вчера) твою открытку. Я ничего не могу больше. Я вся убита ею. И болезнь твоя и все другое. Господи, помоги мне, — я не могу слов найти! Ты же ушел от меня! Не говори «нет»! Я сердцем это знаю. Господи, если бы уж написал ты это «обвинительное письмо» мне, я бы хоть знала… Теперь же я в недоумении страдаю. Но я не хочу, я не могу тебе писать о своем сердце. Это смешно: когда отвергнутые все еще об утраченном хлопочут.

Не говори словами: «я твой». Ты же фактически — ушел. Я неделями томлюсь, простаивая у окошек, высматривая почты… и вот… открытка. Ты болен. Но это не только болезнь… Я же знаю. Я тоже тогда больная, только и стремилась быть с тобой, хоть в письмах. Эта бездушная открытка только отхлестала меня за мои муки.

Прочти мои письма (если они не противны тебе — я это, вот именем отца клянусь! — говорю убежденно) — и ты увидишь, как давно я уже жалуюсь, что ты на них не отвечаешь… У нас давно нет обмена мысли. Ты давно уже отбываешь _п_о_в_и_н_н_о_с_т_ь_ писать мне. Прочти мое — и ты увидишь… Ах, впрочем, зачем же убеждать тебя? Ты это знаешь! Ты знаешь, лучше меня причину, отчего ты раздражился (надоела?), отчего эти пропуски в 9–10 дней, отчего эти короткие открытки…

У меня все, все, все — вдруг ушло. Ты не захотел мне даже оставить дружбы. И я спрашиваю себя, что это было? Каприз твой? Мечта писателя? Как я тебя предостерегала.

Ванечка, (ох, прости, что еще смею назвать тебя так) — я так страдаю. Но я не молю тебя вернуться, — я знаю, что я только смешна тебе тогда буду. А это было бы страшно мне. Я только в последний раз открою тебе свое сердце: и просто потому, что я молчать не в силах.

М. б. лучше было бы молчать? Я не могу. Я так одинока.

Как трудно вдруг стало мне с тобой делиться. И м. б. и не надо? Как назвать мне тебя в последний раз? И неужели ты хочешь, чтобы в _п_о_с_л_е_д_н_и_й??

Мой дорогой, бесценный, всем существом моим любимый Иван Сергеевич, далекий, тот, прежний… его я не боюсь оскорбить фривольностью…

За мою искренность, за всю пламенную открытость моего сердца… он пожалеет меня, — не насмеется над слезами. Я верю, что во имя того Святого, что будет жить вечно, что не может уйти из жизни в хаос — останется хоть капля ко мне уважения. Я ничего не жду больше. Я опьянилась на 1 год какой-то мечтой… я забыла, что я — ничтожество, что я никогда и никому не была нужна. Удел мой? Не знаю… Дожить как-то данную мне жизнь. Я вернулась к своей тоске прежней, к тому сознанию,