– В ней можно пойти в Купеческий сад!

Но Леня решительно снял куртку и отдал матери.

– Приберите, – коротко сказал он. – Не заслужил я еще этой куртки… Ведь сам же дядя Лека рассказывал анекдот, как одна нежная мамаша разодела свою дочку-гимназистку в пух и прах, а один подошел и спрашивает девчонку:

«Скажите, пожалуйста, вы актриса?»

«Нет».

«Тогда, может, художница, известная певица, может, вы Вера Холодная?»

«Да нет, нет!» – Дочка даже взревела от досады.

«Ну, тогда вы просто дурочка! Не может умная девочка подчеркивать этими дорогими тряпками свое ничтожество». Что? Не помните? Сам дядя Лека рассказывал! Нет уж, мне еще рано наряжаться! – решительно закончил Леня.

Для Васи тоже наступало трудное время зачетов. Чтобы отвлечь своего ученика от печальных мыслей, он брал его с собой в Ботанический сад, и оба они часами молча сидели на разных концах скамейки, занимаясь каждый своим делом.

– Если что тебе непонятно, спроси. Мне это не помешает, – великодушно говорил Вася.

Леня не только упорно занимался, по совету Васи он определил себе два часа в день для чтения и всячески старался исправлять свою речь, засоренную уличными словечками, неправильными ударениями и тем неуловимым оттенком, который Алина называла «неинтеллигентной интонацией». Вася зорко следил за своим учеником, не пропуская ни одной из его погрешностей; на сестер Леня очень обижался, если они забывали указывать ему на ошибки.

– Вот останусь косноязычным, сами же будете стесняться братом называть, – упрекал он девочек.

Охотнее всех откликалась на его просьбу Алина; она поправляла его речь обстоятельно, как учительница. Мышка – робко, боясь обидеть, а Динка, не придавая этому никакого значения, еще и сама норовила перенять у Лени какое-нибудь словечко.

Но время шло; для Лени оно не шло, а летело… Заложив пальцем учебник, он, словно загипнотизированный, смотрел на уходящие вниз причудливые аллеи Ботанического сада, на заросшие густой травой и кустарником овраги, на степенные ветви столетних деревьев, распростершиеся над его головой. Мальчик переводил благодарный взгляд на долговязую фигуру своего репетитора, на его старенькую куртку, заштопанную неумелыми руками девочек, и на тонком лице Лени появлялось упорное, настойчивое выражение. Осенью он выдержит экзамен, он будет первым учеником, возьмет уроки, поможет матери… Вечерами они с Макакой будут ходить гулять, опять вместе. Совсем забросил он девчонку… И никому до нее дела нет, все заняты по горло, а она и рада. Вон в какую катавасию влезла на базаре, привыкла уже ходить одна… А бывало, уцепится за его руку и не отойдет…

Мальчик с глубокой тоской ощущает в своей руке маленькую твердую руку… с беспокойством оглядывается вокруг… «Ведь вот где она сейчас, эта Макака? Город большой, улицы залиты солнцем; движутся, словно плывут в солнечном свете, толпы людей… А Макаке больше ничего и не надо. Ей бы только нырять и плавать в этой людской гуще, как маленькой рыбешке; она ведь не разбирает, кто свой, кто чужой, ей все свои… Не завел бы кто-нибудь куда», – с тревогой думает Леня.

Щедро цветет сирень. На соседней скамейке, рассыпав на коленях мохнатые ветки, девушки, смеясь, ищут счастья…

– Пять лепестков! Пять лепестков!

Леня с жадностью хватается за учебник; у него свои мысли, свои мечты…

«Учиться надо, учиться… Пустозвоном к людям не пойдешь. Вон мать у Ивана в кружке доклад делала… Вася говорит, тишина стояла, слышно было, как муха пролетит… А что я сейчас? Недоросль! Полный неуч!..»

Подолгу над каждой страницей корпит Леня… А по аллее мимо него, вспархивая белыми крылышками, идут и идут на экзамены гимназистки.

«Настанет ли когда-нибудь и мой час?» – с тоской думает мальчик.

Утром Леня отозвал Динку в свою комнату и тихо сказал:

– Слышь, Макака, я тебе помажу хлеб маслом и сахаром присыплю, а колбаску ты не тронь. Пусть будет Мышке и Алине, они на экзамен идут.

Динка надулась.

– Я тоже хочу колбаски, – шепотом сказала она.

– Ну, бери… Только ты ведь любишь и хлеб с горчицей.

– «Любишь, любишь»… Это если в охотку, а поневоле кто ее любит? – заворчала Динка, но, увидев удрученное лицо мальчика, махнула рукой: – Ну ладно! Только принеси сюда хлеб с горчичкой и погуще сахарком присыпь, – скомандовала она, усаживаясь на свое любимое место на подоконнике. – И молока мне принеси!

– Какого молока? Кто это горчицу молоком запивает?

– Ну, чаю принеси.

– Да чего это я буду чаи по комнатам разносить? – возмутился Леня. – Иди к столу и напейся!

– А там же колбаска!..

– Тьфу ты! С тобой свяжешься, так не рад будешь! Говори сразу, чего тебе еще?

– Мантильку!

– Чего?

– Мантильку… Мантильку… – хохотала Динка, глядя на недоумевающее и расстроенное лицо друга.

– Да ты что? То ридикюль какой-то допотопный вытащила, то теперь какую-то мантильку спрашиваешь? Да с тобой не заметишь, как с ума сойдешь!

– Ха-ха-ха! Да это я так свой плащ называю! Ну, тот, что папа прислал, с клетчатым капюшоном! А ты уж испугался, даже лоб у тебя мокрый стал! Подумаешь, из-за какой-то мантильки! – хохотала Динка.

– Да мало ли каким пугалом ты захочешь вырядиться! – засмеялся и Леня.

Через минуту, облачившись в свой роскошный плащ с шелковым клетчатым капюшоном, Динка вышла на улицу. В своих походах она редко задавала себе вопрос, куда идти. Она шла туда, где синела полоска неба, где виднелся длинный ряд деревьев и пели птицы…

Но в это утро Динка не слышала птиц, над городом плыл колокольный звон… Он разбивался на многие голоса, могучие, мощные. Они долго дрожали в воздухе, а мелкие звенели, рассыпались колокольчиками над самой головой, потом их снова заглушал могучий удар большого колокола, и над городом плыл долгий-долгий, медленно затихающий звук… Динка шла за колокольным звоном. И чем дальше она шла, тем волшебнее становились расцвеченные утренним солнцем сады и сильнее пахла распустившаяся за ночь сирень.

Динка шла с распахнутым настежь сердцем, полным любви ко всему живому, ко всему, что дышит и радуется жизни, ко всему, что растет, цветет и зеленеет…

Однажды Динка увидела перед Владимирским собором богатую свадьбу: невеста, окутанная воздушным облаком фаты, розовела, как цветущая яблоня. Киев с облетающими лепестками сирени, с дымчато-белыми каштанами тоже казался Динке окутанным воздушным облаком фаты.

«Киев заневестился», – ласково думала Динка, и ей казалось, что сама она в это чудесное утро не шла, а плыла по воздуху вслед за сильным и нежным перезвоном колоколов, как дорогая гостья на чьей-то богатой свадьбе…