— Уведи его, Диува. Моего нежного друга. Забери. Мне с ним не справиться. Сделай это ради меня!

Дрозды, которых они часто слушали вдвоем, запели. Голуби вспорхнули с земли. Посланцы змей вошли в дом Сервадака, уже их ждавшего. «Не снимайте!» — взмолился он, когда они ухватились за змеевидный браслет у него на лодыжке. Его отвели на запад, в другое поселение. Он бушевал, как пламя пожара, вырывающееся при сильном ветре из дымовой трубы. По жилам его текло пряное темно-красное медокское вино. Сервадак скачками носился по хижине, тело его расширялось. Майелла была далеко, оставалась далеко.

Мощное кроваво-красное зарево над Бордо, оно дрожит; сгорает-истлевает в этом пламени поверхность воды. Желтеющее небо, блекнущий воздух; огромная, как гигантский затонувший корабль, всплывает из моря ночь. Виноградники, ручьи, человечье пение. И по жилам Сервадака течет вино… Сверкают звезды. Есть тут и каштановые деревья, и покрытые испариной розовые кусты, и магнолии. Есть. Все это есть… Сервадак в своей хижине корчился на соломе. Когда же закончится для него переезд из Лондона? В нем плакалось: далеко-далеко, на Гаронне… что там? Свет — Моих — Очей. Майелла. Она идет по полю, обходит лавровишню… Кудрявая, и карие глаза распахнуты. Не думать об этом. Забыть.

В ОКРЕСТНОСТЯХ ТУЛУЗЫ, в веселом краю молочно-белых магнолий и кустов юкки с гроздями желтых колокольчиков, поселилась Венаска: стройная женщина с золотисто-коричневой кожей и густыми черными волосами. В этот край змей она пришла с юга. Разрез ее глаз, лепка лица были скорее малайскими, нежели европейскими. Многие называли ее Лунной богиней. В мягких по климату и плодородных верховьях Гаронны она вскоре заняла такое же место, какое на севере занимала Диува. Благодаря спокойным уверенным движениям, характерным для ее прохладно-жаркого тела, Венаска незаметно проникала в любую группу поселенцев-змей. Слегка насмешливая улыбка на полных губах… Лицо осенено тихой серьезностью — одухотворенной настолько, что все встречные этому удивлялись, одновременно смущаясь и радуясь; и легко подпадали под влияние незнакомки. В окружении немногочисленной группы мужчин и женщин, которые не желали с ней расставаться, Венаска какое-то время жила возле широкого Южного канала, на берегу Соны[109]. Ее не сразу узнавали, когда видели в летнем желтом костюме поселянки, который она надевала, хотя на земле не трудилась. За нее работали другие: рыбаки снабжали ее омарами, вкусными сардинками, жирными лососями. Поселенцы спорили, кто принесет ей со своего поля сладкие маленькие огурчики, баклажаны. Кто доставлял вино, сам пил его вместе с ней. В желтых широких шароварах расхаживала она по округе, в свободной блузе, украшенной на груди зелеными и черными лентами: шла, обнявшись с мужчиной или женщиной, посмотреть на особо тучное пастбище; или, улыбаясь и предаваясь грезам, прогуливалась со своей болтающей свитой по извилистой дороге меж холмов, поигрывала длинной коралловой серьгой, загорелой рукой махала крестьянке в пестром платке. Уже пройдя мимо какого-нибудь человека, оборачивалась и так смотрела на него темными блестящими глазами, что сердце его замирало. Тот, кто с ней сталкивался, с кем она заговаривала (особенно женщины), чувствовал себя взволнованным, околдованным. Все хотели дотронуться до ее прохладной, крепкой, трепетной руки. Когда же Венаска исчезала из виду, у людей возникало такое ощущение — в горле, в груди, — будто с ними случилось нечто необыкновенное. Они ускоряли шаг, им становилось душно, глаза у них сияли. Хотелось безостановочно говорить, болтать; сердца колотились и не желали успокоиться. Когда-то на севере, среди сосновых лесов и озер Бранденбурга, жила прекрасная Марион Дивуаз, Балладеска, которая привлекала к себе и девушек, и мужчин, сама не зная, как это происходит; она боялась того, что все так стремятся к ней, и, хотя тоже возбуждалась в любовном соитии, все-таки оставалась одинокой. Венаска же никому не дарила ласки, которые не были бы пропитаны подлинным чувством. Часто, когда она стояла, глаза в глаза, напротив чужой женщины, отделенная от нее кустом или изгородью, и протягивала через это препятствие руку, Венаска вдруг бледнела, кусала губы, в смущении отворачивалась. Так она ослабляла воздействие своего дара. От Исландии когда-то плыли по арктическому морю, в окружении судов экспедиционного корпуса, большие фрахтеры; в их трюмах висели позвякивающие турмалиновые полотнища. Рыбы и птицы стекались к плывущим фрахтерам, даже водоросли со дна моря тянулись вверх; по ночам эти корабли светились, приподнимались, отталкиваясь от водной глади… Так же и люди с холмов по берегам Южного канала и Соны поднимали лица от земли, от бороны, чтобы проводить глазами стройную женщину, которая была существом, подобным им, но чей взгляд и голос, как острый нож, мучительно пронзали их сердца.

Для нее, пришедшей из окрестностей Марселя и рассказавшей, что она не захотела спуститься вместе с другими под землю, поселенцы построили под старой стеной маленький дом с плоской крышей, из букового дерева. Смоковницы с узорчатыми темными кронами росли вплотную к старой стене, с другой стороны, — но и на эту сторону стряхивали со своих коричневых веток смоквы. Темно-зелеными были их листья, шероховатыми и щетинистыми; а с нижней стороны — более светлыми и с нежным пушком. Грушеобразные фиолетовые плоды Венаска часто держала в ладонях: перекатывала, подносила к подбородку. «Понимаете, это ведь божество — богиня. Снаружи такая гладкая… Потом она потемнеет, станет буро-коричневой. А внутри у нее зеленая плоть, красная плоть — вкусная. Плотью она укрывает семена, орешки. Это и есть Смоква, моя богиня». Венаска втыкала в свои черные волосы веточки с молодыми плодами, одаривала других драгоценными листьями, согретыми ее дыханием, обласканными ее рукой. Она часто прогуливалась вдоль безмятежно текущей Соны — стройная и гибкая, на высоких ногах, со слегка склоненным вперед туловищем. — Кому она (серьезная и странно отчужденная), проходя мимо, клала на плечо руку, тот, завороженно заглянув в ее гладкое лицо, чувствовал: прежде он вообще не знал, что такое женщина. Можно сказать, не знал, что такое человек.

Она не ведала стыда. Часто, будто одежда ее стесняла, днем сбрасывала свой легкий жакет и двигалась, ходила с обнаженным покачивающимся торсом: равномерно загорелая кожа, встречный ветер овевает маленькие холмики-груди, кофейно-коричневые. А когда она приближалась к людям, руки ее превращались в лозы, которые ищут, вокруг чего бы обвиться. Грудь тихо вздымалась и опадала, равномерно и с непреходящим блаженством. С двумя ее лозами сплетались еще две — руки мужчины или девушки. Венаска, глядя в глаза обладателю рук, гортанно и нежно ворковала. Не представляя, как страшны ее чары. Льнувший к ней трепетал от восторга и покорно, утратив всякую волю, приоткрывал губы. На какие-то доли секунды у него возникало желание полностью раствориться, исчезнуть. Глаза Венаски расширялись, загораясь бездонно-черным материнским исполненным страсти огнем, Изнемогающего она прижимала к груди. Гладила ему плечи, уши, затылок, переносицу; глаза вспыхивали еще ярче. Наступал момент, когда другой, задремав в ее объятиях, становился Претерпевающим. Не знал, что за существо обвилось вокруг его обмякшего тела; ощупывая, водит ладонями по грудной клетке и бедрам, каждой частицей себя хочет укорениться в нем. Будто Венаска была пузырьком, выступившим из пореза прокола… Так умела она покатиться прильнуть соскочить наскочить пригвоздиться оторваться отторгнуть. Эти ее восхитительно-гневные оклики, обращенные к человеку, по сути здесь не присутствующему: брызги ярости стонов проклятий просьб и угроз… После снова: улыбки и уговоры, ласковый лепет льстивые ласки… И внезапно — окоченение, будто вся сила в ней, как в реке, запружена. Тело напряглось вплоть до ступней, до скрюченных пальцев отведенных за спину рук: поскольку оно, это тело, не может себя разрядить. И потом — хрусткий сотрясающий слепой прорыв, тучи молнии буря пожар. Существо же, прижатое к телу кофейно-текучей Венаски, этой текучей субстанцией сдвигалось с места, приподнималось, словно корабль на море. Жизнь его теперь была взбаламучена. Тело боролось, пытаясь отстоять себя. Разница между смертью и жизнью стиралась. Оно, это существо, захлебываясь в волнах, жадно глотало сладость. Содрогалось на разбушевавшейся Венаске. Два тела, два прилива, захлестывали друг друга…