Дни он будет посвящать математике, поскольку все еще намерен попасть во вторую экстрскую экспедицию и найти средство от страшной чумы, убившей его народ.

– Ты отчитался за все свое время, кроме ночей.

– Ты должен знать, где я провожу свои ночи. – Начав говорить правду, Данло уже не мог удержаться и рассказал Хануману о жемчужине и о своей помолвке с Тамарой.

Эта новость как будто совсем не удивила Ханумана. Он посмотрел на Данло с насмешкой и с жалостью.

– Она никогда за тебя не выйдет. Поверь мне, я этих шлюх знаю.

Оба застыли, не шевелясь. Молчание стало давящим и недобрым – казалось, ему не будет конца.

– Я пойду, – сказал наконец Данло. Давление в голове становилось мучительным, и когда он взглянул на дверь, острая боль стрельнула в глаз.

– Ну, вот ты и обиделся. Прости, я не хотел. Побудь еще.

Данло, не отвечая, потер шрам над глазом и пошел к двери.

– Ты не можешь предать своих друзей таким образом! – сказал Хануман.

Данло, словно от удара электрического тока, резко обернулся к нему и наставил на него палец.

– И это говоришь ты?

– Если ты бросишь Путь, то причинишь зло нам всем.

Данло сжал кулаки от гнева и досады.

– Во всяком случае, я прошу тебя никому не открывать наших секретов.

– Секрет есть секрет, – сказал Данло.

– Разумеется, но, пожалуйста, не говори ни с кем о Пути. И не рассказывай, что ушел от нас.

– Ты хочешь, чтобы я молчал?

– Разве это так трудно?

– Не трудно. Просто… неправильно.

Хануман бросил на него быстрый взгляд.

– Не позволяй своей любви к правде погубить все, что тебе дорого.

– Не понимаю, о чем ты.

Некоторое время Хануман молча всматривался в его лицо.

– Ты уже решил, что будешь высказываться против нас, не так ли?

– Я… пока еще не знаю.

– Прошу тебя, скажи мне ту правду, которую собираешься сказать всем остальным.

– Какую правду?

– Ту, которую твое лицо выдает, а твои губы отрицают.

– Ты заранее знаешь, что я скажу, – вздохнул Данло.

– Да. Ты сохранишь наши секреты, но будешь высказываться против нас – будешь говорить, что рингизм прогнил насквозь. Ты подумываешь о том, чтобы сообщить эту полуправду Тамаре нынче ночью. Но ты не должен. Нельзя говорить Тамаре о том, что ты видел здесь. Пожалуйста, не делай этого.

– Но мы рассказываем друг другу все.

– Сказав ей об этом, ты погубишь ее. – Голос Ханумана стал низким и хриплым; как будто он перебарывал кашель.

– Думаешь, человека так легко погубить?

– Послушай меня. Тамара увлечена идеей создать свою собственную религию. Она этим живет.

– Ошибаешься.

– Пожалуйста, поверь мне. Я видел то, что видел.

– Ты цефик, и ты видел ее лицо, но ни разу не заглядывал глубже.

– Да, я цефик и говорю тебе как цефик: если ты очернишь Путь в ее глазах, ты уничтожишь все, что существует между вами.

Данло не понравилось отрешенное выражение лица Ханумана при этих словах, не понравились страх и жалость в его бледных глазах. Тот походил скорее на скраера, видящего перед собой трагическое и неотвратимое будущее, чем на скрытного цефика.

– Понимаю, – сказал Данло. – Ты не хочешь, чтобы я увел у вас куртизанку.

– Не говори ей ничего. Пожалуйста.

– Я пойду, – снова сказал Данло.

Хануман улыбнулся и сказал, роняя слова, как ртутные шарики:

– Но мы еще не сделали запись твоей памяти.

– Я… не могу на это согласиться.

– Пожалуйста, Данло.

– Как ты можешь просить меня об этом?

– Могу, потому что ты мой друг.

– Разве друг стал бы просить друга… о невозможном?

– Ты пережил великое воспоминание. Я думал, ты захочешь поделиться им с другими.

– Но им нельзя поделиться!

– Так уж и нельзя?

– Нет.

– А если бы можно было, ты бы поделился?

– Н-не знаю.

– Может быть, ты хотя бы подключишься к одному из наших мнемонических компьютеров? Ознакомишься с теми воспоминаниями, которые мы записали?

– Зачем?

– Чтобы самому убедиться.

Данло потер шрам над глазом и медленно кивнул.

– Хорошо, как хочешь.

– Нам понадобится шлем.

Хануман, пройдя через комнату, открыл высокий шкаф красного дерева. В нижней части лежали кипы черепообразных шлемов, похожих на трофеи какого-то древнего полководца.

Но Хануману нужны были не они, а те, что стояли на верхних полках. Быстро перебрав их своими маленькими пальцами, он наконец сделал свой выбор. Кивнув, он взял шлем обеими руками и вручил его Данло.

– Никогда еще не видел такого. – Данло провел пальцами по выпуклой хромированной поверхности. В холодном зеркальном металле отразилось его искривленное лицо.

– Что-то не так? – спросил Хануман.

Данло, глядя то на него, то на шлем, вспомнил первое, чему учат послушников: никогда не надевать на себя шлем, назначения которого ты не знаешь.

– Он сделан на Катаве, – сообщил Хануман. – Красивый, правда?

В этот момент Данло услышал в коридоре легкие шаги и подумал, что кто-то подкрадывается к двери компьютерного зала, чтобы подслушать, о чем они говорят. Хануман, внимательно разглядывавший серебристые борозды шлема, видимо, не обратил внимания на этот слабый звук. Затем дверь распахнулась, и вошел Бардо в ярком, расшитом золотом парадном одеянии и с золотым кольцом на мизинце правой руки. Борода и волосы были тщательно подстрижены, причесаны и смазаны маслом сиху – он всегда одевался так перед наиболее торжественными церемониями. Поглядев на Данло и Ханумана, он пророкотал, как зимний гром:

– Ну что, записали вы его проклятую память?

– Нет, – ответил Хануман. Бардо, внезапно нависший над ним, как огнедышащий вулкан, явно озадачил его. Данло на миг подумалось, что Хануман заранее попросил Бардо прийти и подкрепить его аргументы, но если на тонком лице Ханумана отражалась хоть какая-то правда, этого быть не могло.

– Что так?

– Данло не хочет, чтобы его память копировали.

– Бога ради, почему?

– Спросите его сами.

Бардо, потянув себя за бороду, устремил на Данло печальный взгляд и произнес риторически: