– Сказать тебе, о чем ты думаешь?

– Как хочешь, – пожал плечами Данло. Он видел, что Хануман изучает его лицо, и ожидал какой-нибудь остроты или горькой правды по поводу его, Данло, парадоксального стремления стать асарией. Но Хануман отвернулся и ничего не сказал. Тогда Данло отдал себе отчет в том, что бурлило на поверхности его сознания: он молился, чтобы Хануман отвернулся и промолчал. – Раньше ты знал меня как друг, а не как цефик, – сказал он.

Хануман все так же молча приблизился к своему вселенскому компьютеру.

– А я знал тебя, – продолжал Данло. – И думал, что всегда буду знать.

Хануман прижался лбом к черной сфере, звякнув алмазной шапочкой о кристалл, и опять ничего не сказал.

– Хану, Хану, и зачем я только пришел в этот безумный Город?

– Если бы ты не пришел в Невернес, – проронил наконец Хануман, – я замерз бы на площади Лави.

– Зачем вспоминать об этом сейчас?

– Потому что между нами стоит жизнь, и так будет всегда.

– Да… жизнь.

– А теперь между нами появилось еще кое-что. Этот путь богов, который мы с тобой видели яснее, чем кто-либо другой.

– Но Путь Рингесса… не мой путь.

– Не твой?

– Нет.

– Ты отрекаешься от той самой религии, которую сам помогал создавать?

– Я? Что же тогда сказать о вас с Бардо?

– Не будем забывать, что твое воспоминание вдохновило тысячи людей.

– Но я…

– Скоро их будут миллионы.

– Так много?

– А когда-нибудь миллионы миллионов. Ведь человеческому роду нет ни конца, ни края.

Данло медленно прошелся по комнате и сказал, взвешивая каждое слово:

– Путь… стал не таким, как был.

– Это естественно – все меняется.

– Но ведь новые рингисты практически покупают у Бардо свое членство!

– Ну и что же?

– То, что воспоминания купить нельзя.

– Возможно. Но если божки не пожертвуют чем-то дорогим для себя, например деньгами, они никогда не оценят привилегии быть рингистами.

– Привилегии? – выкрикнул Данло. – Я думал, что путь открыт для всех.

– Он и открыт. Просто для некоторых из нас он будет более славным, чем для других.

– Понятно.

Хануман сложил пальцы домиком у подбородка.

– Некоторых из нас в отличие от других выбрали для того, чтобы скопировать их воспоминания.

– И кто же эти избранные?

– Ты хочешь знать их имена?

– Да.

– Бардо, само собой. Ты, я, Томас Ран, Коления Мор.

– Кто еще?

– Еще, как тебе наверняка известно, я пригласил Тамару. Потом братьев Гур и еще семерых из калла-сообщества. Сурья тоже дала согласие…

– Сурья Дал?

– Она блестящая женщина, и ты это знаешь.

– Но она протестовала против калла-церемоний чуть ли не с самого начала. Мне кажется, память… внушает ей страх.

– Тем не менее она, похоже, вспомнила нечто важное.

– Неужели?

– Можешь сам рассудить, насколько правдиво ее воспоминание.

Данло посмотрел вверх. Окна в куполе потемнели и отражали слабый свет комнаты.

– Что это за воспоминание?

– Она вспомнила одну простую вещь, одну истину, которая может пригодиться любому, идущему по Пути: однажды бог явится среди людей и поведет нас навстречу нашей судьбе. Имя этого бога – Мэллори Рингесс.

– Она говорит, что вспомнила это?

– Разумеется.

– Но каким образом?

– Она говорит, что это заложено в наследственной памяти Эльдрии.

– Но Эльдрия покинула эту галактику пятьдесят тысяч лет назад. Откуда они могли знать имя… моего отца?

– Возможно, Эльдрия были величайшими скраерами всех времен, – улыбнулся Хануман. – И это память о будущем. Ты сам говорил, что в глубоком воспоминании времени не существует.

– Да, верно.

– Эльдрия, должно быть, вложили в геном человека всю свою память – и о прошлом, и о будущем. И она лежит, свернувшись, в наших хромосомах. Ты видел ее, и я тоже. Что такое Старшая Эдда, как не память богов?

Данло прошел мимо шкафов и столов и прислонился к одной из колонн. Высоко над головой ветер дребезжал железным переплетом окна и ледяной струйкой сочился вниз. Гранитная стена промерзла так, что обжигала холодом через камелайку и рубашку.

– Я думаю, что Старшая Эдда нечто большее, чем генетическая память, – сказал он. – Старшая Эдда – это нечто другое.

– Что другое?

– Единая Память, жизнь, которая мерцает во всем…

– Единая Память! Данло, ты, пожалуй, единственный истинно религиозный человек из всех, кого я знаю.

Чувствуя, как боль начинает пульсировать в голове, Данло потер глаза и виски.

– Что за ирония. Я думал, что покончил со всеми религиями.

Хануман подошел и стал прямо перед ним.

– Даже с рингизмом?

– С рингизмом в первую очередь. В нем для меня… больше нет радости.

– Нет радости? Для тебя, великого воспоминателя?

– В калла-церемонии нельзя обрести истинных воспоминаний. Она как яйцо талло, из которого высосали желток.

– Поэтому мы от нее и отказались.

– Поэтому ли, Хану?

– Этим вечером церемония пройдет уже по-другому.

– Да… еще одна церемония.

Хануман вдруг вскинул глаза вверх, как будто заметив кинжал, подвешенный над его головой.

– Если ты оставишь Путь, для тебя это будет трагедия.

– Но я должен.

– Ты уверен?

– Да.

– Когда ты успел принять это глупое решение?

Данло не хотел говорить, но гордость во весь голос кричала ему, что правда благословенна и должна быть сказана. И он ответил:

– Перед тем как прийти сюда, я не был уверен. Я еще не знал, как поступлю.

– А теперь знаешь?

– Да.

– И что же Данло Дикий намерен делать дальше? – Хануман смотрел ему прямо в глаза, но взгляд при этом оставался отсутствующим. – Цефик хочет знать.

Данло, прижимая ладонь к голове, сказал, что никогда больше не будет присутствовать на собраниях рингистов и каких-либо религиозных церемониях, но каждый вечер будет упражняться в мнемонике один, под руководством Томаса Рана.