– Скажи, ты сделал его специально для этого?

– Собственно говоря, не только, – хмыкнул Александр, припав к фляжке и выливая остаток воды на ее грудь и лицо. – На нем можно сажать картошку.

– Но у нас нет картошки, – смеясь, посетовала Татьяна.

– Какая жалость!

– Шура, ты прав, кухонный стол просто идеален! Наконец-то у меня есть где месить тесто! – объявила Татьяна, обсыпая мукой руки.

Дрожжевое тесто подошло, и она собиралась испечь пирог с капустой.

Александр сидел на столешнице, болтая ногами.

– Татьяна, не пытайся сменить тему! Ты в самом деле считаешь, что Петр Великий не должен был строить Ленинград и реформировать Россию?

– Я так не говорила. Осторожнее, ты выпачкался в муке. Так думал Пушкин. Пушкин в «Медном всаднике» высказал два мнения на этот счет.

– Долго будет печься твой пирог? – осведомился Александр, не сдвинувшись ни на йоту и припудривая мукой нос Татьяны. – И у Пушкина вовсе не было двух мнений по этому поводу. Идея «Медного всадника» в том, что Россию было необходимо ввести в новый мир, пусть даже и насильно.

– Пушкин считал, что Ленинград был построен ценой огромных жертв. И прекрати швыряться мукой, – добавила она, бросив в него целую горсть муки. – Знаешь ведь, что проиграешь и добром это не кончится. Пирог будет готов через сорок пять минут.

– Да, после того как ты сунешь его в печь.

Александр, не сводя взгляда с Татьяны, отряхнулся.

– Вспомни, что пишет Пушкин:

– Шура, подвинься же немного, – потребовала Татьяна, вынимая скалку. – Пушкин также писал:

– Страхом обуялый, Шура. Вот что я имею в виду под двойственностью. Люди не хотели ни спасения, ни реформ. Так думал Пушкин.

Александр по-прежнему не шевелился, упираясь бедром в скалку.

– Таня, но это город, равного которому нет, не было и не будет. Там, где раньше простирались болота, возникла цивилизация!

– Перестань толкать скалку! И скажи это пушкинскому Евгению, лишившемуся рассудка. И заодно – Параше, которая утонула!

– Евгений был слаб. Да и Параша – тоже. Что-то я не вижу памятника, возведенного в их честь!

Он продолжал подталкивать скалку бедром.

– Может быть. Но ты же не отрицаешь, что сам Пушкин был двойствен? Недаром он спрашивает, не слишком ли велика цена, заплаченная за строительство этого города, возведенного, между прочим, на человеческих костях!

– Отрицаю, – упрямо настаивал Александр. – Не думаю, что он был двойствен! Кстати, в этом пироге ожидается начинка или ты сунешь в печь одно только тесто?

Татьяна бросила раскатывать тесто и подбоченилась:

– Шура, как ты можешь такое говорить?

– А что я говорю? Начинки-то нет!

Она легонько ткнула его в ногу скалкой.

– Пойди принеси сковороду. Как ты можешь говорить, что он не двойствен? Послушай, что пишет Пушкин! Да в этом смысл всей поэмы!

– Заметь, конец поэмы резко отличается от начала, где воспеваются великолепные гранитные парапеты, золоченые шпили, белые ночи и Летний сад.

Ее сердце на миг сжалось при упоминании Летнего сада. Они улыбнулись друг другу.

– Пушкин, – продолжала Татьяна, – говорит, что да, Ленинград был построен, но статуя Петра Первого ожила, словно в кошмарном сне, и вечно преследует несчастного Евгения, бегущего по чудесным, прямым как стрела улицам:

Татьяна едва заметно вздрогнула. Почему? Озноб? В такой жаркий день?

Александр притащил тяжелую чугунную сковороду.

– Таня, не могла бы ты спорить со мной и одновременно начинять пирог? Или я должен согласиться с тобой, чтобы наконец получить ужин?

– Шура, это цена Ленинграда. Параша мертва. Евгений тронулся умом и всюду видит Медного всадника, – бормотала Татьяна, раскладывая начинку на листе теста и защипывая края. – Думаю, Параша вряд ли хотела умирать, а Евгений уж точно не хотел платить рассудком и предпочел бы жить в болоте.

Александр вновь уселся на стол, широко расставив ноги.

Он небрежно пожал плечами.

– Как бы то ни было, я считаю, что такие, как Евгений, – разумная цена за право жить в свободном мире.

– И разумная цена за построение социализма? – помедлив, выпалила Татьяна.

– Брось! Надеюсь, ты не сравниваешь Петра Великого со Сталиным! – взвился Александр.

– Отвечай!

Александр спрыгнул на пол.

– Уздой железной, Татьяна, но в свободный мир! Не в рабство! Это жизненно важная, существенная разница! Разница между гибелью за Гитлера и гибелью в попытке его остановить!

– И все же гибель есть гибель, верно, Шура? – прошептала Татьяна, подходя ближе. – Гибель есть гибель.

– Я скоро погибну, если не поем, – проворчал Александр.

– Все, ставлю в печь.

Она сунула пирог в печь и нагнулась, чтобы вымыть лицо и руки. В избе стояла невыносимая духота, хотя двери и окна были открыты настежь.

– У нас есть сорок пять минут, – объявила Татьяна, выпрямляясь. – Что будем делать… нет. Подожди! Забудь, что я это сказала! Господи, ладно, но нужно же хотя бы смести муку со стола! Смотри, я белая, как призрак! И тебе это нравится, бесстыдник! Ох, Шура, ты ненасытен! Невозможно же делать это день и ночь…

О Шура, мы не можем…

О Шура…

О…

– Ты просто споришь назло мне, – заявила Татьяна, когда они ужинали под открытым, уже темнеющим небом, в котором бледно сиял полумесяц. Пирог все же допекся. Татьяна порезала помидоры и намазала черный хлеб маслом. – Потому что уверен, что гибель за Гитлера и гибель за Сталина – это одно и то же.

Александр проглотил огромный кусок пирога.

– Да, но я говорю о том, чтобы остановить Гитлера. Не дать ему поработить весь мир. Я союзник Америки и сражаюсь на стороне Америки. И буду сражаться до последней капли крови.