И он, выхватив нож, попятился.

— Йова, брат мой! — вскричала Марифа, протягивая к нему руку. — Подожди, послушай меня!

— Что мне тебя слушать, женщина? — недобро спросил он. — Я говорил: вечность или смерть!

И раньше, чем кто-то успел остановить его, Йова, предводитель кочевников, вонзил нож себе в сердце, и, сделав последний шаг, без звука упал в туманную бездну. Его сестра стояла с протянутой рукой, с выражением боли на лице.

Наверное, Тари-вещунья знала, что этим кончится. И может быть, в те далёкие дни она выбрала Марифу своей преемницей не для того, чтобы давала советы — когда это Йова слушал советы? — а оттого, что только она одна и могла ему противостоять, хотя и любила его.

Марифа опустила руку и сказала совсем спокойно и немного устало:

— Нужно позаботиться о раненых.

Все они, кто ещё держался на ногах, обошли вершину, отделяя раненых от павших. В поклаже, принесённой женщинами, нашлись и холсты, и травы, чтобы унять кровь, и всё-таки многих следовало скорее доставить к целителям. Мужчины, самые крепкие — всё равно, кочевники, или воины Светлоликого, или чужаки с других берегов, — понесли раненых вниз, на коврах или на руках, чтобы скорее доставить в Пелай.

Марифа велела им взять два десятка чёрных быков в дар городскому главе, рассказать о том, что Светлоликого предали, и предателей наказали, а о прочем молчать. Фарух согласился с этим.

Мёртвых погребли в долине, по обычаю этих земель, так скоро, как только можно, и не поставив над ними знаков. Люди рыли могилы и носили тела — никто не посмел остаться в стороне, когда и сам наместник работал наравне с другими, орудуя лопатой ожесточённо и неловко.

Никому не доверив, он сам позаботился о брате, едва обретённом и тут же потерянном, сам выбрал место под молодым деревом, растущим наособицу. Нуру была там, и Поно, и девушки из дома забав — но когда все они сказали последнее слово и пожелали ушедшему новой жизни, хорошей и лёгкой, Фарух попросил их уйти. Он долго сидел там один, и никто не решался его потревожить.

Только двоих оставили на вершине. Ничьи руки не захотели их коснуться, и никто не посмел бы предать их земле, из которой Великий Гончар берёт глину для своих трудов. Так они и остались лежать, юные, в крови и разорванных золотых одеждах, голова к голове, рука в руке. Он с грудью, пронзённой стрелами, она с приоткрытым ртом, навеки немым — последние дети давно ушедшего народа, которому не суждено возродиться.

К подножию спускались долго. Многие были изранены, многие несли бремя несбывшихся надежд, и все устали — и хотя остановки делались короткие, путь занял несколько дней. Людям было о чём поразмыслить, и уж наверное, было о чём говорить, но почти все они молчали.

В этом пути, среди десятков людей, Поно чувствовал себя почти одиноким. Девушки из дома забав всё суетились вокруг одной, со срезанными волосами, всё заботились о её ранах. И сестра его была или там, или рядом с музыкантом — Поно ещё не решил, прощать ли его, а она простила. И Фарух помрачнел, ушёл в свои мысли. Неловко лезть с разговорами, и неясно, что ему сказать, но что ещё мог Поно? Лишь оставаться рядом. И он оставался.

— Ты не жалеешь? — спросил он, решившись. — Не жалеешь, что не пил из источника?

Фарух покачал головой.

— Обрести вечную жизнь и видеть, как близкие уходят, один за другим? — с болью ответил он. — Нет, Великий Гончар мудро всё устроил. Пусть остаётся как есть. Я мечтал о вечности, но обрёл большее: понял, как глупы мои страхи, и распрощался с ними. Тех лет, что он отмерит, мне хватит. Ты видел этих двоих. Долгая жизнь не принесла им счастья. Под конец они не знали, что делать с ней.

Он погладил пакари, примотанного к груди полотном — тот выглянул, осмотрелся, заметил неподалёку пса и, прижав уши, с тонким криком укрылся опять. Зверь музыканта издалека ответил таким же криком.

— Ха! А я говорил… — пробормотал Поно.

— Мудрейший советник, — усмехнулся Фарух.

— Ну, довольно смеяться! — возразил Поно, хмурясь и стараясь, чтобы голос звучал сурово. Ему отчего-то стало обидно. — Там, на вершине, ты солгал Чёрному Коготку, а со мною так не шути. Я-то знаю, мне не стать советником…

— А ты хотел бы?

Фарух смотрел пристально, без улыбки, и говорил без смеха.

— Ты хотел бы? Но тебе придётся учиться многому, не только грамоте, и не лениться. Будет трудно. Или дам тебе золота, вложишь его, куда пожелаешь. Откроешь лавку, может, даже не в Фаникии… О чём ты прежде мечтал, ведь мечтал о чём-то?

— Я стану учиться, — сказал Поно, даже дрожа от волнения. — Утру тебе нос. Выучу знаки быстрее, чем ты сумел развести огонь, и остальному выучусь, только чтобы посмотреть на твоё лицо!

Фарух наконец улыбнулся по-настоящему.

У озера их уже ждали. Уквели, городской глава Пелая, звал Светлоликого в свой дом. Он прислал крытые повозки, и воинов, чтобы сопровождали наместника в Пелай — или туда, куда тот захочет отправиться. Он прислал дары: ковры и подушки, еду и вино, и работников, чтобы прислуживали. Он велел передать изъявления преданности. Пелай, сообщил посланник, всегда был верен наместнику, и так остаётся теперь.

Фарух поблагодарил за верность и за дары, но всех работников отослал обратно. Воинов, впрочем, оставил — такой совет ему дал Чёрный Коготок, и Марифа с ним согласилась. Светлоликий был благодарен и за приглашение, но решил не терять времени. Он направился домой, и гонцы поспешили вперёд, возвещая о его скором прибытии.

Чёрный Коготок, вождь из чужих земель, решил быть рядом со Светлоликим на этом пути. Он ехал не в повозке, а на быке, держался в стороне и всё молчал. Говорили, его молодая жена убила себя, не то её ждала бы петля, как её братьев. Говорили, что там, за морем, многие недовольны. Пусть он обвинил жену в предательстве, пусть её братья готовили заговор и желали ему смерти, но людей из знатного рода не отправляют в петлю. Говорили, ему стоило бы хоть навести порядок, заткнуть рты болтунам, но он поспешил сюда, на поиски музыканта, так скоро, как смог — тела едва отправили на упокоище. Он даже не оказал им последней чести.

Он нёс в себе дикую кровь. Многих не радовало, что он стал вождём, и многие считали, он не заслужил жену из знатного рода. Взял её в свои