Изембард подбежал к сестре и обнял, как маленького ребенка. Он видел наконечники стрел, насквозь пронзивших ее тело. Изо рта ее сочилась кровь, Ротель кашляла, но лицо ее было точь-в-точь как у той девочки, что когда-то жила в Санта-Афре. Ротель узнала брата и отозвалась улыбкой, полной самой чистой любви.

– Братец… – прошептала она и сплюнула кровью, затерявшись в далеких видениях.

– Ротель… – Изембард чувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Шестнадцати лет, прожитых вдали от нее, словно и не бывало. Они были вдвоем, снова вместе, и боль его не знала пределов. – Не уходи!

Женщина подняла руку. Она потеряла острые когти, которыми разила врагов. Рожденная от земли погладила брата по лицу, из ее голубых глаз скатилась слезинка. А потом она посмотрела куда-то за плечо рыцаря.

– Учитель, ты пришел!

Ротель устремила взор к небесам и застыла бездвижно, с потухшими зрачками, но с улыбкой, которая делала ее прекрасной и лучезарной, как никогда.

Изембард почувствовал, что умирает вместе с сестрой. Не обращая внимания на опасность, он сел на траву и прижал Ротель к груди. Он плакал безутешно, а потом в самой глубине его естества родился долгий отчаянный рык, от которого кровь застыла в жилах у всех, кто оставался на бранном поле.

Когда голос Изембарда оборвался, его продолжил другой, мощный звук. Это трубил рог. Рыцари Марки успели попрощаться с жизнью, определив, что рог возвещает о подходе двух тысяч пехотинцев маркграфа. Но оказалось, что в рог протрубил одинокий всадник, выехавший на поле боя.

– Святая Эулалия! – возвестил он. – Святая Эулалия в Барселоне!

Вестник с отчаянной храбростью гнал коня через самую гущу схватки. Одна-единственная стрела могла оборвать этот ликующий голос, но ни один лучник не спустил тетивы. Не было человека столь дерзкого, чтобы выступить против воли Всевышнего.

– Laudamus te, Domine![63] – выкрикивал он еще звонче, убедившись, что солдаты его услышали. – Барселона под защитой святой Эулалии!

Вот он доскакал до капитанов Берната, которые до сих пор не знали, что случилось с маркграфом, и бросил им письмо с печатями епископа Барселонского и совета boni homines в качестве свидетелей. Граф Уржельский и граф Конфлентский тоже подъехали – чтобы договориться о перемирии. Грамотный священник громко зачитал подробности inventio, и тогда многие ратоборцы упали на колени. Вдалеке слышалось эхо колоколов Бадалоны и Санта-Коломы: известие разлеталось по Марке.

Когда люди Берната узнали, что случилось с их командиром (войсковые врачи еще боролись за его жизнь), в их рядах воцарилось уныние. Не имело смысла проливать еще хоть каплю крови. Господь ниспослал inventio городу, сохранившему верность короне, а маркграф тяжело ранен. Армия Готии со всей своей пехотой и сейчас могла бы победить и сокрушить Барселону, но тогда солдаты и капитаны лишатся места в раю. Все, кто мог, ускакали с поля боя, а воины Марки громко ликовали и славили Господа.

Граф Гифре и Айрадо подошли к Изембарду, все так же баюкавшему сестру на груди, безучастному ко всему. Увидев его неутешное горе, друзья опустились на колени рядом с Изембардом, хотя обоим было страшно даже представить, как эта хрупкая женщина расправилась с всесильным Роргонидом.

– Ты отомстила Дрого де Борру и Бернату из Готии, – срывающимся голосом заговорил Изембард, закрывая глаза Ротель, навсегда лишаясь этого голубого сияния. – Отдыхай, сестра. Твое страдание закончилось.

Гинкмар из Реймса, сидя во главе длинного дубового стола, пристально вглядывался в лица Гуго Аббата, Берната Плантапилосы, Бозона Вьеннского и его сестры, императрицы Ришильды. Два десятка рыцарей и вассалов молча стояли вокруг стола, следя за ходом переговоров, проходивших в замке Берзе. Отсутствие Берната из Готии всем бросалось в глаза. Маркграф пребывал на границе жизни и смерти, в вечной тьме, с воспаленными ранами на месте пустых глазниц. Он был не в состоянии править никем и ничем, и его вассалы отступали перед войсками графов Гифре и Миро: братья вторглись в Готию, чтобы подавить мятеж именем короля.

Весть о находке мощей досточтимой святой Эулалии всколыхнула королевство франков и все остальные части империи. Паломники из дальних городов стекались в Барселону, чтобы пасть на колени перед криптой, которую Фродоин строил в соборе Санта-Крус, – теперь к этому названию добавится и имя мученицы, как дань благодарности и почтения. Над confessio стоял алтарь, посвященный Деве Марии, – то был символический знак, ведь святые останки несколько столетий покоились в маленькой церкви у моря, тоже носящей имя Санта-Мариа. Однако значение inventio, как предсказывали Фродоин с Гинкмаром, выходило далеко за пределы города.

Первым невыгоды дальнейшего бунта уяснил себе Гуго Аббат. Он не мог противиться столь красноречивому знамению. Господь взял под свою охрану династию Каролингов и их верных подданных, каковыми зарекомендовали себя барселонцы. Аббат выступил против Карла Лысого, поскольку тот покинул Францию и поспешил на помощь папе в то время, когда по Сене поднимались норманны. Теперь прежний государь умер, а Гуго оставался первым советником его наследника, Людовика Заики. Его положению и его владениям ничто не угрожало.

Вести из Италии тоже давали повод прекратить сопротивление. Папа вернулся в Рим, не имея сил воспрепятствовать коронации Карломана Баварского, за которого вступилось северное дворянство. Но, двигаясь в Рим, сын Людовика Немецкого заразился одной из тех лихорадок, что косили всю его армию, и снова отступил на север. Диадема Карла Великого лежала без хозяина, и сейчас в этом зале высшая знать решала судьбы империи.

Ришильда выложила на стол iura regalia. Ее взгляд, устремленный на брата, был полон отчаяния, но на губах самого Бозона застыла легкая полуулыбка. Да, обстановка переменилась, но Бозониды всегда отличались стратегическим мышлением. Хитрость подняла их к самым вершинам, потому что они умели оказываться в нужном месте и использовать подходящий момент. Ни честь, ни гордость никогда не послужат преградой для властолюбия, поэтому герцог даже бровью не повел, садясь рядом с архиепископом, которого всего месяц назад пытался убить. Вот она, политика империи!

– Мы покоряемся воле Всевышнего, – торжественно, почти что радостно изрек Бозон. – Если Его воля в том, чтобы династию Каролингов продолжил Людовик Заика, то кто мы такие, чтобы ей перечить?

Стоящие вокруг закивали, как будто мятеж, замышлявшийся годами, вовсе не имел значения. Бог сказал свое слово, и единственное, что важно теперь, – это удержать титулы и земли.

– Мне радостно слышать вашу речь, герцог Бозон, – ответствовал Гинкмар.

Архиепископ был искушен в политике не меньше, чем светская знать, а посему не собирался расточать время на упреки. Равновесие власти – вещь очень зыбкая.

– Если за нами останутся все наши титулы, территории и привилегии, мы верноподданнейше преклоним колени перед принцем Людовиком. Единственный человек, за которого никто не может поручиться, – это Бернат из Готии, мы ведь не знаем, выживет он или нет. – Бозон выступал от имени всех мятежных аристократов, не выказывая ни малейшего сострадания к своему главному союзнику. – Господь указывает нам, что настоящие враги находятся за пределами королевства. Давайте же забудем прошлое и станем сражаться вместе, как один единый человек, ради будущего!