«В общем-то все это хорошо, – старалась я быть объективной, – Олег никогда ничего не забывает, всегда у него все в порядке». И все-таки, глядя по утрам, как методично он режет бумажки – много-много узких и одна широкая, чувствовала, что хочется выбросить к черту ножницы, стаканчик и эти ощерившиеся закладками книжки, выбросить и уйти самой.

«Нелогично, – думала я, моя посуду. – Если все это выбросить, незачем уходить самой. А если уйти самой – то пусть себе режет бумажки».

Я отводила сына в ясли – сегодня на бумажке у Олега это мероприятие записано не было – и шла на работу. Приходила теперь в школу раньше времени; раз Андрюшки дома нет, что там делать? Проверяла тетради на уголке большого стола в учительской и думала, думала про себя и Олега. Он не замечал, что я сознательно ухожу в школу раньше.

– Вот и хорошо, – говорил он, когда я предупреждала, что из садика прямо пойду в школу. – Поработаю дома. В читалке уже не топят, ты представляешь: еще март, а они перешли на летний сезон. – Он провожает нас до двери – высокий, в сером свитере, а я ловлю себя на мысли, что он неприятен мне в этом хорошем модном свитере, потому что носит его с единственной целью – не простудиться, что он будет сидеть целый день в комнате с закрытой форточкой, а когда к нашему приходу будет проветривать комнату, посидит на ящике в коридоре. Ровно 15 минут.

– В двадцать семь – кандидат наук, – уважительно говорили знакомые. – Просто вы очень счастливая.

Очень счастливая, я проверяла тетради. Сегодня мне пришлось вымести полоску, на которой незачеркнутым остался один пункт «Орловы». Олег тянул меня в гости к проректору пединститута Орлову.

– Зачем? – спрашивала я. – Кто нас там ждет?

– Купим коньячок и придем неожиданно. Ничего особенного.

Я отказалась. «Как хочешь, иди сам, я неожиданно появляться не хочу».

Олег не настаивал, но явно был огорчен. Идея явиться неожиданно к проректору была выношенной, и отказываться от нее было ему тяжело. «Но все-таки он не пошел, – подумала я с удовлетворением. – Все-таки ему не все равно, что я говорю. Значит, буду на него влиять».

Влиять? Я спорю сама с собой. В чем влиять? Как влиять? Зачем влиять? Чтоб не резал бумажки – но ведь это смешно. Чтоб сидел с открытой форточкой, но ведь у него гланды, это точно, не притворство. В сущности, влиять на него нечего – он хороший человек, внимательный муж, талантливый кандидат. Повезло тебе, Линка, в жизни, просто повезло. Я откладываю в сторону тетради, до урока еще час двадцать. Утомительно весь день сидеть в школе, и все-таки здесь лучше, чем дома.

Лучше всего мне думается в школе. И это вопреки твердо устоявшемуся: в школе думать некогда. Но когда я сижу в жужжащей учительской, когда дежурю на перемене и в мои колени, как в непреодолимую преграду, бьются лбы первоклассников, мои мысли бывают ясными, мудрыми, отмытыми от разной бытовой мелочи и шелухи, и, честное слово, я делаю для себя какие-то открытия, какие-то новые повороты в теме именно тогда, когда возле меня вопиет, шумит, содрогается школа. Я люблю думать в школе. И я думаю.

Я думаю о том, что я не люблю Олега. Что это ясно как дважды два. И я сужу себя за эту нелюбовь, потому что – а куда смотрела? А сын? Действительно, куда я смотрела?

Я была потрясена, что выпускник, чей портрет не сходил со всевозможных Досок почета, о ком уже на пятом курсе говорили как о готовом кандидате, высмотрел в пестром ряду первокурсниц меня – стиральную доску, мешок с костями, воблу. И не просто высмотрел. Он будто перебрал нас всех, красивых и не очень, по зернышку и предпочел среди всех меня. В этой сознательности выбора, в какой-то даже тщательности его была непонятная мне, восемнадцатилетней, магия. Я была первой на курсе, которую, выбрав, реально приблизили к замужеству. И кто? Лучший из лучших, первый из первых. Это вам не подлый, нападающий из-за угла Игося в диагоналевых брюках. И стоп! Больше сравнений я не имела.

А потом – суп с котом. Четко разграфленная жизнь, и я в ней – косая, да нет, скорее даже волнистая линия. И он борется со мной – мягко, деликатно. Он объясняет мне, что почем и почему. Он учит меня поступать логично и последовательно. Это. Потом это. А потом уже это…

А потом простыми словами, как двоечнице, объясняет: нравственные категории – они живые. И, как все живое, они существуют во времени, пространстве. Изменилось время – изменилась категория. «Почему ты делаешь из нее проститутку?» – возмущаюсь я. «Фи! – отвечает он. – Фи! Ты вульгарна, Лина…» А я и не спорю. Это мой вид обороны. Другого нет. И никто не скажет, что я могу еще… Тем более что вот-вот кто-то там родится…

– Не волнуйся. Вредно. – Так мне затыкается рот.

В общем, Андрюшки еще нет, а сознание, что мы некомплектная пара, уже есть. Не ту первокурсницу выбрал Олег, не ту… Ну что ж… И на старуху бывает проруха. Обмишурился парень…

Потом он уйдет к другой, а я буду думать – почему не ушла я? Ведь я же раньше все заметила. На что я надеялась? Чего ждала? Вот он – известно чего. Правильный человек, он дождался, когда я заочно окончу институт, – затянула я из-за Андрюшки это мероприятие. «Вот ты и на двух ногах», – сказал он. И с приветом. Что тут скажешь? Его новая жена удобно разместилась в отведенном ей строгими линиями месте, а мне надо было брать больше часов, потому что иначе как прожить вдвоем? Я была пришиблена мыслью: почему я не сделала то, что должна была сделать, – уйти самой? Чего у меня не хватило – воли? Характера, смелости? Я носилась со своим внутренним миром, как с Христовым яичком, а мою реальную жизнь определяли другие… Как хотели. Как считали нужным… А сама? Вот тогда я и стала переигрывать свою жизнь жизнью моих учеников. У меня нет воли – пусть будет у них! Я труслива? Ненавидя в себе это, я сделаю их храбрыми. Пусть они не повторят моих ошибок, пусть не будет у них комплекса неполноценности, пусть умеют они решать и совершать поступки, когда их надо, необходимо совершать.

Я выпрямляю – я выпрямляюсь.

Летом вместе с Андрюшкой еду к маме, которая с удовольствием сообщает мне все новости:

– Ритка так замуж и не вышла. Нелка – эта молодец. Хорошо матери помогает. Ты ж помнишь, Петровна все ходила в плюшевом жакете? Пальто теперь пошила. Драповое, прямо помолодела женщина. И Лелька живет хорошо.

Я сижу на маленькой скамеечке, мама стоит у плиты и рассказывает.

– Не понимаю, – всегда приходит к этому мама, – не понимаю. Что тебе было надо? Был бы человек плохой – пил, гулял бы – ну другое дело. Так ведь нет же! Что тебе было надо? Что?

– Так ведь он сам, – говорю я.

– А то я не знаю! – машет рукой мама. – Покрутишься одна, узнаешь, почем фунт лиха.

Только Андрюшка не задавал мне глупых вопросов. Он подходил, обнимал мои колени и преданно говорил: «А я на всю жизнь твой дружочек».

– А я твой, – отвечаю я.

Все-таки я тоже богач.

* * *

– Девочки, девочки! Фима возвращается! И Рива с ним.