– Пиши, деточка. Тебе это ничего не стоит. Тебе это раз плюнуть. – Он оставлял ее со всякими реестрами, с докладными, с описями, у нее пухла от этого голова, и в комнату с большим непечатным словом на стенке она все не успевала попасть.

– Я не могу так больше, – сказала она через неделю. – Я делаю черт знает что. Это не практика, это чепуха. Во дворце, кроме духового, нет кружков, нет никакой работы, а я сижу и пишу всякие отчеты, потому что вам так хочется. Почему вы не гоните меня работать по назначению, почему не требуете от меня дела? Почему?

– Не надо так громко, деточка! – сказал дядя Гера. – Как будто мы с тобой тихо не договоримся.

Он сел рядом с Нелкой и долго, любовно смотрел на Нелкины ноги.

– Такое богатство надо одевать в капроновые чулки, – сказал он проникновенно. – А капроновые чулки рвутся, рвутся без стыда и совести. Я это хорошо знаю, потому что у меня жена – бывшая актриса. Она носит только капрон, хотя у нее ноги в сто раз хуже твоих.

– Дядя Гера! Бросьте! – закричала Нелка. – Я вам совсем про другое…

– Не волнуйся, Нелочка! Я про то же, что и ты. Слушай! Я как директор без образования имею шестьсот. Триста рублей мне платят как руководителю оркестра. Четыреста-пятьсот я зарабатываю на жмуриках, то есть похоронах. Не кривись – это заработок верный. Сколько же я имею в месяц? Тысячу триста – тысячу четыреста рублей. На эти деньги моя семья должна хорошо питаться, а наш сын-младенец должен иметь витамины. На эти же самые деньги моя жена, бывшая актриса, должна покупать капрон, который рвется, себе белье, мне рубашки и даже простыночки и всякие там гардиночки, потому как мы теперь уехали от Фриды, ты это знаешь.

Я плохой, я никудышный директор. Я это знаю. И ты это знаешь, но больше, учти, не знает никто. От меня не ждут пока большего, мне говорят спасибо за кресла.

И вот приходишь ты. Ты начинаешь показывать всем, как должен работать здесь клуб. Два месяца ты выделываешь здесь черт знает что, а потом уезжаешь. И люди начинают сравнивать. И люди начинают думать, что зря мне дали 600 рублей и квартиру.

Нелка встает.

– Хватит, дядя Гера. Все поняла. Завтра же уеду…

– Нет-нет, деточка! – кричит дядя Гера. – Ты ничего не поняла, потому что я еще ничего не сказал. Разве ж я не хочу иметь хорошего помощника? Я хочу, я очень хочу, но не временно… Навсегда. Вот если бы ты осталась совсем – другое дело. Что хочешь делай, а мне хозяйство оставь и оркестр. И другом будь, не тычь мне в нос, что я буквы не знаю. Ну и не знаю! – вдруг кричит дядя Гера. – Но зато я ноты знаю!

– Ладно, Герман Яковлевич, – миролюбиво говорит Нелка. – Ладно. Я все поняла. А другие поймут?

– Да я же, деточка, учиться буду, я книжки начну читать. Я разберусь, что к чему, я же способный, – заискивающе говорит дядя Гера. – Мне только сейчас удержаться, первое время.

«Черт его знает, – думает Нелка. – Может, он и прав. Поднатаскается, наберет людей хороших…»

– Вы людей ищите, – говорит она ему.

– Разве ж я не понимаю, – печально кивает дядя Гера. – Только не верят мне еще. Чего-то я не так в школе сказал…

– Ну а я все-таки уеду, – говорит Нелка. – Сидеть без дела не хочу и вас подводить не буду. Уеду.

Дядя Гера молчит, и Нелка никак не поймет, что он думает.

– Ты хочешь знать, о чем я думаю, – говорит он. – Как всегда, о своей шкуре. Когда ты уедешь, меня обязательно спросят, почему уехал специалист. И я буду выкручиваться.

– Дядя Гера, – вдруг говорит Нелка, – а почему тетя Рива не работает? Вам было бы легче.

– Это не соответствует моим принципам, – напыщенно сказал дядя Гера, а потом вдруг наклонился к Нелке и тихо спросил: – Ты знаешь, сколько у нее килограммов лишнего веса? – И тут же ответил: – Сорок! А какая была женщина…

Он стал снова смотреть на Нелкины ноги, и она подумала, что ей по всем правилам надо бы идти сегодня в отдел культуры и бить тревогу, что дядю Геру надо гнать, но она, наверное, все-таки не пойдет в отдел культуры, хотя это и противоречит ее убеждениям.

Писать и дальше бумажки она, конечно, тоже не будет. Можно вернуться в институт и договориться о другом месте практики. Поворчат, поворчат и найдут, но тогда она не купит себе пальто, а это уж совсем плохо. Перейти на заочное и поработать здесь годик? В общем, в этом что-то есть. Она смотрит на дядю Геру и вдруг видит его глаза. Он сползает со стула и садится прямо у Нелкиных ног, это невообразимо противно, и она встает и бежит к двери.

– Я уезжаю! – кричит с порога она. – Я добьюсь, чтоб прислали вам нужного специалиста. Не гарантирую, что он будет вам другом. Но если вы не дурак, вы будете учиться у него и, может быть, чему-нибудь научитесь… И встаньте с пола. В вашем возрасте валяться в ногах неприлично. До свиданья! – Нелка хлопает дверью и уходит.

«Ладно, – думает она, – как-нибудь… Дело к лету. Надо не забыть постирать рубашку и отвезти Славе. Вот среди мальчишек и надо искать худрука. Чтоб справиться с дядей Герой… А может, все-таки пойти в отдел культуры? А что я им скажу? 600+300+400… Выложу дяди-Герину арифметику? Черт с ним! Надо найти сюда парня». Нелка бежит домой. Уже тепло, и в садах начали жечь прошлогодние листья.

«Это хорошо», – думает Нелка. И, только придя домой, вдруг во всех деталях представляет разговор с мамой.

– А как же пальто? – спросит мама и сядет на табуретку, табуретка зашатается, потому что она очень старая и ее давно пора выбросить, но мама говорит, что выбросить легче всего. Мама сядет, табуретка зашатается, и мама напряженно выпрямит спину и уцепится рукой за край стола. Так и будет сидеть, она всегда на ней сидит, даже если разговаривать придется долго. – А как же пальто? – спросит мама. – Ты ж проешь в столовке все заработанные деньги.

– Не проем, – скажет Нелка. – В конце концов, в день можно жить на пять рублей. Значит, в месяц на 150, а я постараюсь заработать рублей 700.

– Много ты съешь на пять рублей, – скажет мама. – Я вот старая, и то не уложусь.

– А я уложусь, – скажет Нелка.

– И продать нечего, – загрустит мама. – Ну, совсем нечего.

– Табуретку! – засмеется Нелка.

– Разве что, – скажет мать. А потом подумает и добавит: – Вот если бы ты не серчала, то можно б было продать костюм.

И тогда у них начнется старый традиционный скандал, который случается регулярно, когда в их семье возникает проблема денег. Нелкин отец пропал без вести. Первые годы после войны мать свято верила – он жив и вернется. В голодном сорок седьмом она продала все, что еще уцелело после войны, – зеркальный шифоньер, часы с боем, двенадцать метров белоснежного мадаполама, фетровые боты и стеганое атласное одеяло. А костюм оставила. «Приедет Федя, и надеть нечего». Она так и говорила «приедет», будто уже получила телеграмму и ждет. Потом она ждать перестала и, когда Нелка была в десятом, все норовила продать костюм. «Федя не заругался бы…» – говорила она. Нелка как-то не уловила, когда в словах матери появилось это «бы», а когда заметила – испугалась, так обреченно и безысходно говорила теперь об отце мать, и она сказала ей тогда, что ничего еще не известно, что вполне человек может вернуться, надо по-прежнему верить и костюм не продавать. Как обрадовалась мать этому, как ей нужно было, чтобы висел под марлевой занавеской черный двубортный шевиотовый костюм в белую полоску.