Что, впрочем, нисколько не мешало ей продвигаться вверх. В малообещающую темноту абсолютно не пугающего «ничто». Юлька откуда-то знала, что именно туда ей и нужно добраться, чтобы обрести свободу. Сама по себе свобода не особо радовала. Что мало походило на спасение: при нём-то уж точно жаждут свободы. Выходило, что она спасалась бесцельно? Скуки ради?

Как бы там ни было, ползла она с похвальной цепкостью и скоростью превосходно натренированного скалолаза. Прямо, как ящерица, практически присасываясь ладошками к холодным камням. А, может, она и впрямь ящерица? Жаль, темень такая, что ни черта не разглядишь: кто она, где она?

Не успела подосадовать, как упёрлась маковкой во что-то твёрдое. Пошарила руками: решётка. Железная, крупноячеистая и явно неподъёмная. Приплыли — испугалась Юлька перспективы погребения заживо в этой беспросветной заднице. Добралась — невозмутимо констатировала она же, вторично испугавшись уже самою себя.

У неё что, раздвоение личности? Оно, конечно, ни от чего не стоит зарекаться: даже от психушки. Но разве подобное «раздвоение» не подразумевает очерёдности «прихода» каждой из твоих личностей? Они вроде парами не являются — размышляла она, шаря руками по каменным стенам колодца.

Как в кино — удовлетворённо кивнула, обнаружив слева отверстие. Небольшое — ощупав, разочаровано констатировала Юлька. И жуткая дрянь. Края поотбиты: о них — начни протискиваться — соскребёшь всю кожу. Однако уверенность, что она легко пролезет, тут, как тут — с чего бы?

Плечи точно не пройдут — приценилась Юлька, легко вползая в боковое ответвление колодца: оп-ля! Даже не удивилась, когда собственное тело ловко по-змеиному заскользило дальше. Только широкое платье мешало, цепляясь за всё подряд. Да слишком твёрдые подмётки обуви постукивали о камни.

Ползла недолго… Или долго — во сне всё так расплывчато и обрывисто. Наконец, голова вынырнула из лаза наружу. Неожиданно — и не мудрено: снаружи лаза такое же пекло, как и внутри. Чудовищная жарища — огляделась она — и кошмарная темень. Луна куда-то запропастилась — на улице хоть глаз выколи. Хотя звёзды на безоблачном небе здоровенные. Блямбы, а не привычные яркие точечки. Но толку в смысле освещения с гулькин нос.

Понятно лишь то, что тоннель закончился где-то высоко над землёй — пригляделась Юлька, свесив голову. И вдруг поняла, что зрение прорезалось. Вон какая-то стена — вроде каменная. Под ней какие-то кубы строений. Вон прошмыгнуло что-то длинноголовое и хвостатое. И кроме юркой твари ни единой живой души.

Надо что-то делать — успела подумать Юлька, прежде чем её тело самовольно вытолкнуло себя из тоннеля. Сердце оборвалось…

И она проснулась. В холодном поту — хорошо хоть не в луже. Кровь лупила в виски, будто крестоносцы тараном по воротам сарацинской крепости. Сердце скакало удирающим от смерти тушканчиком. Руки шарили по одеялу в поисках чего-то страшно нужного, но выскочившего из памяти.

— Ещё один такой сон, — просипела Юлька в прижатые к лицу ладони, — и крякну безо всяких ящериц.

Ящерица! Она села, закрутила головой. Так и есть: висит на жалюзи, затаившись — поганка. И пялится немигающими глазюками на недобитую пациентку.

— Что это было? — беззвучно прошептала Юлька, обращаясь к своей мучительнице.

Та вытянула вверх шею — неожиданно длинную — и покрутила головой. Этак неопределённо: дескать, она вообще не в зуб ногой. И, в принципе, мелкая права: сон — дело индивидуальное.

— Поразительно натуральный, — пробормотала Юлька, уставившись на ладони. — Я же всё чувствовала. Каждую неровность на камнях. И как будто бы прилипала к ним. Ползла вверх по стене, как… — она вновь придирчиво оглядела ящерку. — Как ты. Это что, намёк на мои перспективы? Реинкарнация в ящерицу? Такая негодяйка, что и на облезлого кота не тяну? — вспомнила она перл Высоцкого про «не умираем насовсем».

Белая нечисть равнодушно отвернула морду: не пожелала дискутировать с истеричкой. Юлька встряхнулась и решила её игнорировать: вдруг нечисть сама собой пропадёт?

Она осторожно выползла из-под тяжёлой мускулистой руки — странно, что Кирилл не проснулся от её возни. Выскользнула прямо в пижаме на лестницу и скатилась по перилам на первый этаж. Пошлёпала босыми ногами к стеклянной стене, прилипла к ней щекой. Так сказать, остудить «воспалённый разум», пока тот окончательно не выкипел.

Боковым зрением уловила какое-то движение за стеклом. Отлипла от него, пригляделась: их слесарь-плотник-дворник, что приходил на работу из соседнего дачного посёлка. Как бог на душу положит: и днём, и ночью — у него индивидуальное время исчисление.

Игнат Платоныч был нелюдимым вдовцом лет шестидесяти. Все три сына давно разъехались: проживали кто где. Но постоянно звали отца к себе. А тот вцепился в свою дачную развалюху и ни с места. Законсервировался в ней прочно. Даже в Иркутской квартире бывал редко.

Странно: почему некоторые люди умеют лишь отдавать? А когда их самих пытаются чем-то оделить, упираются, как бараны. И брыкаются, как ослы — размышляла Юлька, натягивая ужасную лисью шубу до пят, в которой она могла посостязаться со стогом сена. И, несмотря на затаённую обиду Кирилла — не пришёлся ей, вишь ты, его подарок — надевала это уродство только дома. Погулять во дворе за высоким забором.

Игнат Платоныч вырастил сыновей. Вкалывал, чтобы те ни в чём не нуждались — жизнь на это положил. Но их заботой пренебрегает — почти возмущалась она, выползая на заднее крыльцо дома. Словно все трое в чём-то провинились перед отцом. Юлька нарочно поинтересовалась у Ирмы Генриховны характеристикой на Игнатычей. Та их расписала в превосходных красках, ибо отлично знала всех троих.

Гордость, как не посмотри, довольно сомнительное достоинство — переливала ночная гулёна из пустого в порожнее, бесцельно топая к дворнику, расчищавшему садовую дорожку. Гордость прямо-таки переполнена нюансами, в которых чёрт ногу сломит. Упаришься в поисках золотой середины, где она заиграет заслуженными красками.

А на её периферии — где с гордостью вечно недобор или перебор — люди полномасштабно и неотвратимо огребаются. Оборжаться можно: и шлюху, и недотрогу люди костерят с одинаковым энтузиазмом. И одинаково, не выбирая слов. Та же песня с теми, кто сидит на шее, или наоборот пресекает чужую заботу на корню.

Пожалуй, лучше вообще не окунаться во всю эту заворотно-подкорковую тряхомудию. Дабы не тянуло поправить дело с собственной гордостью. А то ж руки так и зачешутся заняться её украшательством. После, как пить дать, зачешется самомнение: погонит тебя выхваляться сим «произведением» перед людьми. И те со свойственной им последовательностью припечатают: ишь, как выделывается, гордости у человека нет — заключила Юлька, подходя к застывшему посреди дорожки дворнику.

— Здравствуйте, Игнат Платонович.