Потом я просмотрел разметку сырого метража. Каждый отснятый эпизод начинался и заканчивался кадрами со своим номером, временем и местом. Эпизодов, из которых я не взял ничего, оказалось совсем мало; я прокрутил их еще разок – чтобы убедиться, что не потерял ничего важного.

В одном из них Рурк показывал мне свой «офис» – уголок двухкомнатной квартиры. Мне бросилась в глаза фотография – на ней Рурку было лет двадцать, он снялся с женщиной примерно того же возраста.

Я спросил, кто это.

– Моя бывшая жена.

Молодые люди стояли на людном пляже, видимо, где-то на Средиземном море. Они держались за руки и старались смотреть в объектив, но не утерпели, и фотограф запечатлел косой заговорщицкий взгляд. В нем было желание, но и… понимание. Если это не образ душевной близости, то очень похожая имитация.

Иногда мы даже самих себя убеждаем, что все в порядке. На какое-то время.

– Долго вы были женаты?

– Почти год.

Мне, разумеется, было любопытно, но я не стал выспрашивать подробности. «Мусорная ДНК» – документальный научный фильм, а не репортаж из-под одеяла; личная жизнь Рурка меня не касается.

На следующий день после интервью мы разговаривали еще раз, неофициально. Я снял эпизод на несколько минут – Рурк за работой, помогает компьютеру отслеживать изменения гласных в хиндиязычных сетях – и теперь мы прогуливались по территории университета. (На самом деле Рурк работает дома, но мне так нужно было сменить фон, что пришлось чуть-чуть подтасовать.) Манчестерский университет состоит из восьми разбросанных по городу учебно-научньк комплексов; мы были в самом новом, где ландшафтные архитекторы вдоволь нарезвились с биоинженерной растительностью. Даже трава выглядела неправдоподобно густой и сочной, и в первые секунды эпизод показался мне топорной комбинированной съемкой: английское небо над брунейской землей.

Рурк сказал:

– Знаете, я завидую вашей работе. В АДА я вынужден сосредоточиться на одной области изменений. А вы способны окинуть взглядом их все.

– Какие именно? Развитие биотехнологии?

– Биотехнологию, медикографию, искусственный интеллект… да все. Всю битву из-за Ч-слов.

– Ч-слов?

Он загадочно улыбнулся.

– Маленького и большого. Это то, чем запомнится наше столетие. Борьбой за два слова. Два определения.

– Я даже смутно не догадываюсь, о чем вы.

Мы шли через миниатюрный лес между зданиями – густой, диковинный, загадочный и мрачный, словно джунгли на картине сюрреалиста.

Рурк повернулся ко мне.

– Как вернее унизить в разговоре человека, с которым вы не согласны или которого не понимаете?

– Не знаю. Как?

– Сказать, чтобы он вылечился. Первое Ч-слово. Лечение.

– А.

– Медицинские технологии переживают стремительный взлет. На случай если вы вдруг не заметили. Куда будет направлена эта мощь? На поддержание – или создание – «здоровья». Но что такое «здоровье»? Оставим в стороне вещи, с которыми все согласны. В чем окончательная цель «лечения», когда наука победит последний вирус, последнего паразита, последнюю раковую клетку? Чтобы все мы заняли предопределенные места в некоем эдемистском «природном порядке»… – Он остановился и с иронией указал на цветущие вокруг орхидеи и лилии: —…И вернулись к состоянию, продиктованному нашей биологией: охоте и собирательству, а умирали бы в тридцать – сорок лет? Это цель? Или – предоставить нам выбор между всеми возможными способами бытия? Тот, кто присваивает себе право различать «здоровье» и «болезнь», присваивает себе… все.

Я отозвался:

– Вы правы. Слово многогранно и дает простор для толкований. Наверное, оно всегда будет спорным.

Не мог я возразить и против выражения «унизить»: «Мистическое возрождение» вечно предлагает «вылечить» людей от «душевной немоты», превратить нас в «гармоничные» существа. Другими словами – в точные копии их самих, с теми же взглядами, теми же устремлениями, с теми же неврозами и суевериями.

– А какое другое Ч-слово? Большое?

Он склонил голову набок и робко взглянул на меня.

– Правда не догадываетесь? Вот вам подсказка. Как, не утруждая мозги, победить в споре?

– Вам придется растолковать. Я не мастер разгадывать загадки.

– Вы можете сказать, что вашему оппоненту недостает человечности.

Я замолк. Мне было стыдно или, по крайней мере, неловко; я только сейчас понял, как сильно задел его вчера. Чем плохо встречаться на следующий день после интервью: собеседник успевает прокрутить в голове весь разговор, минута за минутой, и прийти к выводу, что именно говорил неправильно.

Рурк сказал:

– Это – древнейшее семантическое оружие. Вспомните обо всех, кого разные культуры в разные времена считали недочеловеками. Иноплеменники. Люди с другим цветом кожи. Рабы. Женщины. Душевнобольные. Глухие. Евреи. Боснийцы, хорваты, сербы, армяне, курды.

Я сказал решительно:

– По-вашему, газовые камеры и риторический оборот – одно и то же?

– Разумеется, нет. Но, положим, вы говорите, что мне «недостает человечности». Что это означает? Что я такого совершил? Убил кого-то? Утопил щенка? Ел мясо? Не проникся Пятой симфонией Бетховена? Или просто не живу или не стремлюсь жить в точности той же эмоциональной жизнью, что и вы? Не разделяю все-все ваши ценности и устремления?

Я не ответил. Позади сквозь джунгли пронеслись велосипедисты; пошел дождь, но под густыми кронами было по-прежнему сухо.

Рурк продолжал бодро:

– Ответ: любое из перечисленного. А это и есть умственная лень. Усомниться в чьей-либо человечности – значит поставить его в ряд с наемными убийцами, тогда можно не трудиться и не вникать в его взгляды. При этом вы как бы уверены, что существует воображаемый консенсус, что за вашей спиной стоит разгневанное большинство и подтверждает каждое ваше слово. Когда вы говорите, что «Добровольные аутисты» намерены избавиться от человеческого в себе, вы не только присваиваете божественное право произвольно толковать это слово. Вы еще и подразумеваете, что все на планете, кроме разве что новых Адольфа Гитлера и Пол Пота, согласны с вами до последней мелочи, – Он распростер руки и продекламировал, обращаясь к деревьям: – «Отложите скальпель, молю… во имя человечности!»

Я пробормотал:

– Ладно. Может быть, вчера я выразился неудачно. Я не хотел вас обидеть.

Рурк весело покачал головой.

– Я и не обиделся. В конце концов, это сражение, и я не жду быстрой капитуляции. Вы верны узкому определению Большого Ч; возможно, вы даже искренне верите, что все остальные думают так же. Я – сторонник более широкого толкования. Мы согласны, что не согласны. Встретимся в окопах.