Прохожие на улице шарахались от меня во все стороны. Зареванный толстяк, придерживающий огромное, колышущееся на каждом шагу брюхо, не вызывал у них ни доверия, ни сочувствия. Разве что любопытство.

Боже! Даже представить не могу, что меня ждет теперь?

Какие-то средневековые фанатики с факелами в руках и зверски оскаленными лицами обступили меня в темноте, выкрикивая: «Сжечь его! Убить монстра! Запрем его в клетку!»

Именно так представляло дальнейшую судьбу мое подсознание.

– Валечка! Здравствуйте! Как ваш котик поживает? А я как раз хотела зайти, принести ему куриного мяска из супа… Что это с вами? Валентин?!

«Ммясссо…»

Я протиснулся мимо соседки в свою квартиру, на ходу бормоча какие-то извинения, и захлопнул дверь перед ее носом. На сегодня хватит экспериментов – общение с людьми отменяется.

Заперев замок, подумал и задвинул дверь шкафом, стоявшим в коридоре.

Эта самопальная баррикада оградит от мира меня… И то, что во мне сейчас находится.

До сих пор я даже не представляю, что это такое.

Неприятное холодное сосание в животе нарастало с каждой минутой. Прогулка от больницы пешком отняла слишком много энергии. Надо поесть.

В кухне пахло отвратительно: там все еще валялся пластиковый мешок с мусором, набитый тем, что осталось от несчастного Фомы. Торопясь в больницу, я забыл его выкинуть. Меня чуть не стошнило от душного, тепловатого запаха свернувшейся крови.

Однако есть все равно хотелось чудовищно. Превозмогая позывы рвоты, я сварил себе жидкой овсянки – в соответствии с диетой – и затолкал в рот несколько ложек. Лучше мне от этого не стало. Наоборот, в животе забулькало, заурчало, как в неисправном водопроводе, и что-то больно куснуло под сердцем. Я полез в аптечку за валидолом и вдруг услышал шепот:

– Мя-аассо… мя-аассо…

Я оглянулся по сторонам, не понимая, откуда доносятся слова, но то, что я их слышу, не вызывало сомнений. Это уже нельзя было списать на дурноту, шум в ушах или галлюцинации. Голос говорил вполне явственно:

– Мя-ассо… Хочччууу… Яссам…

Только звук был каким-то извращенным, неестественным, как будто говорящий испытывал затруднения с артикуляцией. Так говорят чревовещатели. Утробой.

Сердце мое колотилось где-то в горле, но я забыл про валидол. Никакие таблетки мне не помогут.

Прошел в ванную, тщательно вымыл зеркало, протер его салфеткой, добиваясь, чтоб отражение в стекле сделалось абсолютно ясным и четким. В животе у меня все время что-то билось и покалывало в районе пупка, но я старался не обращать на это внимания.

Когда все было готово, я встал перед зеркалом, расстегнул пуговицы на рубашке, зажал в правой руке длинные и острые ножницы и занес выше, чтобы увеличить амплитуду размаха. Свободной рукой содрал повязку и распахнул рубашку.

И услышал смех. Огромный белый живот заходил ходуном, трясясь от смеха. Я сам не смог удержаться от улыбки, чувствуя, как внутри меня что-то щекочет.

А потом крестообразный шов разошелся, пустив на живот тоненькие розовые струйки. Это не походило на кровь – скорее, на слюни маленького ребенка, которые он пускает во сне. Четыре розовых мясистых лепестка шрама раскрылись, и ОНО заговорило со мной – я слышал присвист и шелест его дыхания и чувствовал, как трепещутся кожаные лепестки – его странный вербальный аппарат.

– Яа ххочу мя-ассо, – сказало ОНО.

– Кто ты? – потрясая ножницами, спросил я. Ладони мои вспотели, и ножницы скользили в руке.

Лепестки заколыхались, выдыхая смешки.

– Яа – твояяя ччассть…

Пот заливал мне лицо, я слизывал горькие соленые капли с губ и таращился на раскрытые лепестки шрама так, что у меня глаза ныли от напряжения. Я должен понять, что ОНО говорит. Но мозг просто плавится от ужаса и отказывается соображать.

– Ччасть. То, ччтооо ты отброссил.

Моя часть?

Всю жизнь я страдал от чрезмерного веса. В конце концов врачи объявили, что, если я не справлюсь с проблемой переедания, меня ждет смерть от ожирения. Самый простой и действенный в моем случае путь – резекция желудка. «Вы так разбаловали его. Он у вас растянулся до размеров телячьего. Чтобы поддерживать человеческое существование, хватит и одной трети этого органа, понимаете?!»

«Теперь или вы, или он», – сказал доктор Алексеев. И я согласился с ним. Часть меня – это мой желудок.

– Доктор обещал, что мой организм сможет это переварить, – прошептал я.

– Конеччччно… – Живот заколыхался от смеха, и розовые лепестки зачавкали: – Ммяссо!

– Я нне… хххоччу… Я не стану… Это нельзя! – выкрикнул я, облизнув губы.

Живот дернулся, лепестки зафырчали, расплевывая вокруг тугие струи розовой жидкости. Часть брызг угодила на горячую лампочку. Она оглушительно взорвалась, осколки стекла посыпались в раковину и на меня.

В наступившей темноте я почувствовал, как что-то с хрустом сдавило мне ребра, и, размахнувшись, ударил ножницами. Я колол, бил, но рука, схваченная и зажатая чем-то мускулисто-упругим, плохо повиновалась мне. Что-то мешало ей, удерживая на весу…

Я кричал, задыхался – меня куда-то тащило, жилы и волосы на голове рвались, зубы крошились, сердце едва не лопалось от напряжения. Потом пришла темнота. Сосущая, жесткая, бессердечная – бездна, вакуум. И мокрая слизь, заливающая нос и рот. И наконец – определенность и… облегчение.

Вот и все. Ты сам виноват. Я только хочу быть самим собой. Хочу свободы. Разве это возбраняется?

Я очнулся. Выполз из разгромленной ванной. В прихожей звонил телефон. Оставляя повсюду на полу кровавые отпечатки, я поднялся и снял трубку:

– Алло?

– Валя? Это Лида. Четвертый раз тебе звоню – ты все трубку не берешь. Где был-то?

– Я… Так. Тут…

– Слушай, ты там не оголодал? Я с работы забежать хотела. Купить чего-нибудь по дороге? Творожку хочешь?

– Ммяса.

Она засмеялась.

– Нельзя тебе, мясоед. Диета же! Ладно, может, детского питания баночку принесу. Годится?

– Да-а.

– Ну, жди. Скоро буду.

Она повесила трубку.

Я потрогал лепестки небольшой раны на том месте, где был живот. Не очень-то красиво, наверное. Шрам останется. Но ведь у меня не было выбора. Зато теперь его будет много. Много мясса.

Лишнее я отбросил. И переварил.

Сергей кончил и почти сразу же уснул. Таня, все еще ощущая внутри себя неудовлетворенное до конца пульсирование, села на кровати и спустила ноги на пол. Холодный линолеум неприятно обжег босые пятки. Небольшой облезлой батареи не хватало, чтобы согреть просторную залу «сталинки», и на чувствительной коже Тани выступили мурашки. Храп Сергея окончательно отрезвил ее от слишком быстро закончившейся близости, а далеко не комнатная температура выветрила алкоголь. Зябко поеживаясь, она огляделась по сторонам. Единственным источником света был фонарь за окном, и его расплывшийся желток превращал комнату в больничную палату без единого признака уюта. Вся мебель – кровать да принесенный из кухни стул, причем кровать стоит не у стены, а в самом центре комнаты. В детстве Таня ни за что бы не уснула на такой кровати. Она всегда подбиралась к настенному ковру, чтобы во сне рука не свесилась с постели, туда, где до нее могут добраться существа, обитающие под кроватью. И сейчас, в двадцать три года, она вряд ли сможет заснуть здесь без ста граммов. Но водку они выпили, Сергей захрапел, и теперь ей придется свыкаться с этой квартиркой.