После недолгих колебаний, мимолетных жестов и знаков, для людей посторонних кажущихся ничего не значащими, отряд разделился. С Оболонским к сгоревшему хутору поехали Стефка и Подкова; Герман отправился с остальными, неожиданно издав залихватский клич, расхохотавшись и пустив лошадь в галоп. Его проводили веселыми взглядами, в которых читалось что-то близкое к обожанию.

Оболонский отвернулся. Кардашев не посчитал нужным сообщить, куда отправляется сам со своей частью отряда, и не дал возможности советнику спросить об этом. Да он и не настаивал. Со временем Герман сам расскажет. Быть не может по-другому!

Ехали не торопясь, оттого прибыли на место чуть ли не к полудню. Лес давал какую-никакую тень и сравнительную прохладу, особенно там, где вековые ели обступали малоизъезженную дорогу и практически смыкались верхушками вверху, устраивая таинственный темный тоннель. Однако стоило выехать на прогалинку, как духота навалилась со свирепостью голодного медведя. Жаркий воздух колыхался перед глазами как горячий кисель из лесных запахов. На все лады пели птицы, фыркали лошади, которым нещадно досаждали слепни, люди молча потели и раздраженно утирали соленую влагу, разъедающую глаза, да нервно махали руками, отгоняя жужжащих кровопийц.

Спутники Оболонского о чем-то тихо переговаривались между собой, посмеивались или бранились, однако к нему самому не обратились ни разу. Впрочем, его это не волновало. Константин погрузился в размышления, но жара отвлекала, и все, что он надумал за несколько часов пути, так это то, что здесь что-то неправильно. Вроде стандартная ситуация – оборотни на охоте, множество жертв… А все-таки не то. Будь у него хоть один реальный труп, он смог бы его обследовать и более конкретно установить причину смерти, но тел не было, а значит, не было и причин обвинять оборотней, существование которых тоже нужно было доказать. Следы когтей на рябине мог оставить и обычный волк, а пару капель крови потерять случайно зацепившийся за колючий куст путник. И вообще, кого и в чем обвинять?

Все это дело было беспорядочным собранием каких-то домыслов и слухов, практически не подтвержденных фактами, и только не дающая покоя интуиция да еще, пожалуй, природное упрямство заставляло Оболонского держаться своих выводов, а не бросить это дело – на чем так поразительно упорно настаивал Кардашев. Возможно, Кардашев и прав, обвиняя в том, что он делает из мухи слона, но ведь и сам Герман поступал так же, а это было странно. Оболонский с досадой сжал челюсти и прикрыл глаза. Где искать? А главное, что искать? Жара раздражала. Раздражало даже то, что его что-то раздражает.

Откуда-то явственно тянуло гарью.

– Приехали, Ваше благородие, – неприязненно протянул Подкова и крякнул, спешиваясь. Лес закончился, у большого дуба дорога резко поворачивала вправо, выкатывая свои желто-песочные дорожки-колеи на большой луг с редкими купками невысокого кустарника. По левую руку за довольно высоким утесом и кромкой леса виднелись воды озера, по правую – постройки. Оболонский подъехал ближе и тоже спешился, удрученно оглядывая обгорелые останки.

– Сам бы не увидел, не поверил, – прокаркал сзади Стефка. Голос у него был гнусавый и гортанный одновременно, какой-то разбойниче-вызывающий, да и сам он не выглядел благовоспитанной девицей из пансиона. Оболонский чуть усмехнулся, продолжая рассматривать пожарище. Его глаза сузились, томления, вызванного то ли жарой, то ли тоской, как не бывало, ноздри едва заметно расширились.

– Поджог?

– И коню понятно, – Стефка безразлично, но звучно почухал под намокшей от пота рубахой, – Вишь, пламя шло с востока, с луга, да ветром подхватило, вон как береза за домом выгорела. Огонь не в доме зачинался, не-е.

– Что ж тебе не нравится? – обернулся Константин, заглядывая в наглые черные глаза Стефки, – Подумаешь, поджог. Соседи счеты сводили.

– А ты посмотри, барин, кругом, – с ленцой ответил тот, – Сушь такая, что яблоки морщатся, трава на корню усыхает. Ковырни землю – трухой отдаст. Да тут должно бы все выгореть, до последней деревяшки, до последнего колышка! Тут пожару бы на пол-леса, не меньше, и озеро не спасло бы – огонь ведь не к нему, а от него пошел. А здесь что? Хата погорела, сарай – а за ними огонь как ножом отрезало. А что хлев? А гумно? А стога не тронутые? Не-е, барин, чудное здесь пламя гуляло.

– Верно, – весело осклабился Оболонский, на что Стефка недоуменно покосился, – Проверим, Стефан, проверим. Всему свое время.

Он еще раз обошел кругом обугленные камни фундамента. Хата была большая, богатая, нетипичная для этих мест, рассчитанная на немалую семью, да и пристройки об этом говорили. Здесь явно держали скот, и не одну корову. Маленький ухоженный огородик и виднеющееся за поникшими от жары кустами небольшое убранное поле говорили о том, что хозяева были трудолюбивы и аккуратны. Так где же они?

– Сколько человек здесь жило? – повернулся Оболонский к Стефке, сидящему на корточках и ковыряющемуся в золе.

– Сказывают…, – он сморщился, припоминая, – немного, восемь. Муж с женой, детей пятеро – три девочки да два мальчонки, и дед.

– А куда делись? Разве все погибли?

– Нет, сгорели родители да один из мальчиков. Вот там могилы, вчера и хоронили. А остальные…, – он удивленно глянул на Оболонского, – остальных взял к себе кто-нибудь. Не знаю.

– Кто-нибудь взял, – задумчиво повторил тот, покачивая головой.

Где-то в стороне, у озера раздался удивленный возглас Подковы. Стефка насторожился, потом бросился бежать. Молча, на ходу вытаскивая нож.

Когда Оболонский осторожно спустился к воде, Стефан и Подкова стояли, равнодушно подперев бока кулаками, а между ними на мокрой земле лежало выволоченное из воды тело, белесыми неживыми глазами уставившееся в небо.

– Утоп, – мрачно сказал Подкова.

– Но не сгорел, – в тон ему поддакнул Стефка.

У трупа были длинные седые космы, сморщенное старческое лицо и вполне опрятная длинная рубаха, если не считать того, что она вся была в разводах озерной грязи и тины.

– Кто таков? – спросил Оболонский, подходя ближе.

– Не похоже, чтобы чужой, – с сомнением сморщил лоб Подкова, – Без портков далеко не уйдешь. Может, дед хуторской? За водой побежал да утоп?

– Может, и утоп, да только…, – Стефка застыл на полуслове, наклонил чернявую, густо заросшую черными завитками голову, прислушиваясь к чему-то одному ему известному, настороженно сузил глазки, нервно задергал ноздрями, потом неспешно выковырял откуда-то из-за пазухи солидный серебряный медальон на пошарпанном кожаном шнурке, подержал его на раскрытой ладони, будто взвешивая и прикидывая нечто, и… спрятал обратно.

– Отчего ж его сразу не нашли и не похоронили? – закончил за Стефкой мысль Оболонский, но тот даже не обернулся.

Подкова смотрел на приятеля с терпеливым, но явным интересом, а когда Стефка невозмутимо уставился на безмятежную гладь озера, равнодушно отвернулся и он.

– На каком расстоянии ты способен его учуять? – ровно спросил Оболонский.