Через несколько дней, свыкнувшись с воловьим спокойным шагом и убаюкивающим поскрипыванием воза, Кондрат и в самом деле постиг смысл этих слов. Ему открылись преимущества езды на волах. Какая бы ни была дорога: раскисал ли шлях от внезапного ливня, то ли путь шел крутым подъемом – волам все это было нипочем. Они трудолюбиво преодолевали все препятствия на пути и с той же скоростью тащили возы, как и по хорошей дороге, делая за сутки по двадцать верст. Каждый день в пути был похож на другой – время шло размеренно, неторопливо. На рассвете чумаки отправлялись в дорогу. В полдень, когда солнце начинало сильно припекать, выпрягали волов из возов и располагались табором. Подкормившись пшеничной кашей, заправленной свиным салом, отдыхали, а затем снова до первых звезд продолжали поход. Степь, где проходили чумаки, казалась дикой и безлюдной. Но это только казалось. На самом деле с обеих сторон чумацкого шляха ответвлялись незаметные для неопытного глаза тропы, которые вели к человеческому жилью – зимовникам и слободам.

Кондрат посмотрел на Чухрая. Не раз Семен, рискуя головой, колесил между Очаковом и Хаджибеем, посещал ордынские становья, ища следы пропавшей жинки. И ныне он охотно пошел в поход с Кондратом за хаджибейской солью с надеждой узнать что-либо о своей Одарке. Он, как и Лука, хорошо знал эти края. Их сроднила схожая беда: у обоих жены были угнаны в неволю. И старый казак быстро сдружился с сербом. Лежа на возке, они вели бесконечные разговоры. Оба сразу же примечали скрытые места в степи, распаханные под жито, незаметную дымку хутора за далекими буграми, а то просто чувствовали запахи близкого ордынского улуса.

Кондрат часто разворачивал берестовый чертеж, сверял по нему пройденную дорогу, наносил новые отметки речек, ставков, оврагов, тропинок, холмистых перевалов. В этом помогал ему Семен. Он часто говорил Кондрату:

– Ты не думай, что степь безлюдна. Многие глаза следят за нами, а особенно недруги – ордынцы. Вон, глянь-ка. – Чухрай указал в сторону, где, казалось, никого не было. – Бачишь?

Кондрат, напрягая зрение, увидел там в травяном просторе несколько удаляющихся черных точек.

– Это конные ордынцы. Табор их, должно быть, недалече здесь. Они, наверное, нас заприметили, как только мы из слободы выехали. А вести они передают быстрее ветра. О нас уже и в Очакове, наверное, знают. Не сегодня завтра будет нам ордынская проверка…

Но день шел за днем, а проверки ордынской, о которой говорил Семен, не было.

Дорога по-прежнему оставалась полупустынной. Изредка только встречались чабаны-баранники, перегоняющие отары овец, а еще реже – чумацкие караваны, идущие с солью от Хаджибея.

Радостными были такие встречи. Незнакомые чумаки, встречаясь друг с другом, обнимались, как старые друзья или родные братья, троекратно, по обычаю, целовались в уста, делились всем, что видели в пути, предостерегали друг друга от грозящих опасностей. Встречи были такими сердечными, что только горилки не хватало отметить их радость. Однако чумаки, верные старому запорожскому обычаю, никогда не потребляли в походе хмельного. Считалось, что нарушивший этот запрет чумак совершал тягчайшее преступление против всего товарищества. Караваны расходились, но долго еще на возах шли разговоры о тех, кого только что повстречали на дороге.

Лишь на девятый день пути, когда чумацкий обоз подошел к степному ручью, показалось около полусотни конных татар. Кондрат, не выпуская из рук заряженного кремневого ружья, прикрытого тулупом, лежал на возке, притворяясь спящим. Он нахлобучил на лицо папаху, чтобы не быть случайно узнанным лазутчиками Ураз-бея, и незаметно передал пропуск едисанского сераскера Луке. Серб подал пайцзу военачальнику татар, похожему на обезьяну.

Почтительно поднеся пайцзу к глазам, словно для того, чтобы получше разглядеть эту медную пластинку с вырезанным на ней изображением стрелы, ордынец вернул ее Луке. Затем молча объехал обоз, внимательно разглядывая чумаков, как бы желая запомнить каждого. Несколько мгновений взгляд его задержался на Кондрате.

Татарина заинтересовал растянувшийся на возу красавец казак. Желая разбудить спящего, он легонько хлестнул по его сафьяновым сапогам ремневой нагайкой. Но Кондрат не шелохнулся. Это понравилось татарину.

– Урус спит. Крепко спит – татарину хорошо, спокойно. Татарин режет, когда урус спит, – обратился он к своим воинам-ордынцам, которые в ответ на его слова громко рассмеялись.

Военачальник тоже оскалил в улыбке крепкие, похожие на волчьи клыки, зубы и отъехал от Кондрата.

– Готовь на обратном пути десятую долю соли! – крикнул он Луке.

– Мы десятую долю только сераскеру платим, – возразил, прикидываясь удивленным, Лука.

Но татарин сделал вид, что не слышит серба.

– Готовь десятую долю, – упрямо повторил военачальник. Он хлестнул коня и со всем отрядом быстро растаял в пыльном мареве.

Пройдя вброд ручей, чумаки взошли на холм и увидели в долине ставок, вокруг которого раскинулось большое село.

– Здесь казаки, что из Запорожья утекли, живут – не-рубаи, как они себя кличут. Они поклялись не воевать, не рубить басурманов. За это им турки да татары позволение дали тут поселиться, недалеко от Хаджибея. Слобода их так и нареклась – Нерубайское, – рассказывал Лука чумакам, пока обоз спускался с холма к поселению.

В слободе Кондрат любопытства ради пошел глянуть, как живут нерубаи. Большинство их построек состояли из понор, хотя встречались и мазаные хаты.

– Таись не таись – мы у татарина и у турка все равно на виду. Что хату, что донору лепи – все равно басурманы наезжают, грабят, – сказал Кондрату один нерубай, пожилой казак с истомленным, желтым лицом. От Кондрата не укрылся голодный блеск в глазах ребятишек, одетых в лохмотья, и скорбные тени на худых лицах других нерубаев. А ведь стояла осень – самая сытая пора для слобожан.

«Что же здесь будет к весне?» – подумал, покачав головой, Хурделица.

– К весне будет худо, – словно угадывая его мысли, сказал желтолицый. – Весной у нас всегда народ мрет от голода. Да как голоду и не быть? Татарин да турок все лучшее, что узреет в хате, обязательно отбирает. Особенно глаз у татарина на скотину, на лошадь. Лишь кто из слобожан доброго коня выкормит, ордынец сейчас же сведет его – иль обманом, иль силой. Да если бы только скотину – людей тож… Вот ты, гляжу я, чумак справный, – продолжал он, невесело улыбаясь. – Потому у нас в слободе долго не прожил бы: обкрутили б арканом тебя ночью басурманы да и в неволю продали. У нас как заведется у кого девка красная аль хлопец видный, сейчас басурманы и полонят. Разменяют волюшку нашу на золотые монеты. До ясыря татары и турки зело охочи. Поэтому у нас в слободе жинок мало. Вот казаки и начали себе жинок у басурман промышлять, как они у нас. Сейчас многие нерубаи на татарках женаты, а то на волошках или на турчанках. Кто где добыл себе жинку, с тою и живет… Может, и ты себе в нашем краю дружину[25]сыщешь… Поди, еще не женат, – пошутил нерубаец.