Бурило замолчал, выбил золу из люльки, снова наполнил ее табаком и продолжал:

– Всю зиму гноилась у меня щека, рассеченная басурманом. Лишь к лету зажила сия рана, и вовремя, потому что я уже в июле под начальством генерала Прозоровского в отряде кошевого атамана Петра Калинишевского снова под Хаджибей поиск делал. Тринадцатого дня июля 1770 года мы, спалив турецкое местечко Аджидер, с легкими пушками подошли к Хаджибею. Форштадт мы опять взяли, хотя на сей раз турки огрызались без страха. Скоро черным дымом заволокло каменные зубцы турецкого гнезда. Это мы запалили магазины[23]с хлебом и овсом, заготовленными для султановой армии и флота. Все же досада скребла сердца запорожские. Опять поняли мы, что из мелких пушек наших хаджибейские стены не сокрушить. И многие, уходя из поиска, грозили крепости в ярости кулаками. Однако через четыре года исполнились думки наши. В начале 1774 года солдаты русские с сечевиками взяли Хаджибей. Я в сем деле не был и, как оно было, не ведаю… Два года владели мы крепостью отбитой.

Бурило вздохнул, посмотрел на чертеж и обнял юношу:

– Головастый ты, Кондратка! Видно, в батьку своего удался, в Ивана. Он тоже был грамотой умудрен. Добрый казак, царство ему небесное! Помню, недаром он тебя, еще хлопчика неразумного, нещадно сек, грамоте по псалтырю уча. Ох и сек! Крик твой по всей слободе шел, аж мне становилось муторно, как бы не зашиб хлопца. Да, видно, батька знал, что делает, – вразумил тебя добре. Молодец!

Бурило свернул старательно в трубочку берестяной чертеж и протянул его Кондрату.

– Береги! Еще пригодится сей верный вид земли нашей. Береги его, Кондратка! А будешь в краю хаджибейском, своими глазами проверь, все ли так… Гнездо султанское вырежь на нем поаккуратней, все подходы к нему в точности наметь. Слышишь? Обязательно доведи сию работу до конца.

– Доведу, диду, не тревожься, доведу, – пообещал Кондрат.

На другой день под вечер, встретив у Лебяжьей заводи Маринку, Кондрат сказал:

– За солью в Хаджибей скоро поеду.

Бледно-синие глаза девушки сразу потемнели.

– И зачем ты меня пугаешь – не ведаю, – ответила она грустно.

Казаку стало радостно от этих слов. Он обнял за плечи девушку.

– Голубонька моя, еду туда, чтобы к тебе сватов скорей прислать. – И он рассказал о беседе с дедом.

Узнав, что Бурило дал согласие на их женитьбу, Маринка сразу повеселела.

– Пришлешь сватов – не откажу тебе! – крикнула она и, пришпорив лошадь, поскакала к заводи. Кондрат поспешил за ней.

И хотя в тот вечер над камышами пролетало несметное множество гусей и уток, Кондратка с Мариной не охотились. Обоих волновала предстоящая разлука.

– Я хочу венчаться в церкви, по закону, – говорила Маринка. – А то я слышала, что паны невенчаных жинок разводят с мужьями. Правда ли это?

– Правда, милая, правда… Паны даже венчаных жинок порой разводят с мужьями, – мрачно ответил Кондрат.

– Неужели?! – ужаснулась девушка.

Казака рассмешил ее испуг.

– Голубонька моя, ничего ты не ведаешь, что творят паны! Им верить ни в чем нельзя.

– Как это – нельзя? – недоумевала Маринка.

– Да так! Ныне панство пошло худоумное, не соблюдает закона ни божьего, ни человеческого. Я год побыл на той стороне Тилигула, знаю. Пока казаки воевали с басурманами, паны казачек за своих холопов насильно замуж отдали и выселили подальше от родных мест, чтобы законные мужья и отыскать их не могли. А многих казаков в крепаки обратили. Тех сечевиков, что против панской воли шли, заковывали в железо, остригали им усы, сбривали чуприны. Имущество казачье отбирали, словно какие басурманы-вороги. Непокорных избивали до смерти. Вот каковы паны, Маринка. Недаром говорят: что пан, что басурман, – закончил Кондрат.

Маринке страшно стало от этих слов.

– Да будет тебе! Лучше глянь, как конь насторожился от слов твоих, даже он испугался, – прижалась она к плечу Кондрата.

Он понял, что Маринка хочет отвлечь его от невеселых дум, и, сделав над собой усилие, усмехнулся.

– Видно, коня испугать легче, чем тебя. Смела!..

– Мне бы казаком быть. Тогда б меня и пан, и хан боялись, – подбоченилась в седле Маринка.

Желая окончательно развеять мрачные мысли, Хурделица запел любимую слобожанами песню:

Годi, гoдi, чумаченьку,

Все пити, гуляти,

Займай воли до лиману

Солi набирати.

Мягкий грудной голос казака зазвенел над Лебяжьей заводью. Тут Маринка подхватила песню:

Молоденький чумаченько

Солi набирає,

Чорнявая дiвчинонька

Та й з ним розмовляє.

И два дружных голоса, сливаясь в один поток, поплыли над сонной водой:

Ой з-за гори, з-за крутої

Biтрець повiває.

Молоденький чумаченько

Та й сiль приставляє.

Вози риплять, ярма скриплять.

Воли вирикують.

Попереду чумаченько

Та й вигукує.

На тiм боцi, на толоцi,

На турецькiм полi

Там вивернув чумаченько

Штири вози солi.

Песня настроила обоих на веселый лад. Маринке будущая разлука уже представлялась не такой долгой, а путь к Хаджибейским лиманам – не опасным. «Кондратка – казак лихой, ничего с ним в дороге не приключится. Вернется любый мой с солью, и будет на что свадьбу по закону справить», – думала она.

Кондрата разлука с невестой волновала сильнее. Ему захотелось проститься с ней как-то особенно ласково, нежно. Он соскочил с лошади и бережно снял с седла девушку.

За время своей работы в степи на покосе Кондрат окончательно излечил остатки хвори и окреп. Раны на груди и спине зарубцевались, мышцы налились молодой силой. Взяв на руки Маринку, казак уже не хотел отпускать ее. Он держал ее, крепко прижимая к груди. Как ни вырывалась девушка, как ни трепала его за русый чуб, в ответ он только улыбался и целовал, щекотал ей щеки темными, по-юношески мягкими усами. Побежденная его ласковой силой, Маринка успокоилась и невольно сама обняла Кондрата за могучую загорелую шею.

– Ну, будет, будет, – взмолилась она, – будет…

Кондрат понес Маринку к старой вербе. Здесь на берегу он склонился с девушкой над цвелой водой.

– Глянька-ка в заводь. Старые люди говорят, коли парубок и дивчина целуются и посмотрят в воду, то век им быть вместе! Ничего на свете их уже не разведет. Сам дед водяной с водяницами их заприметит и за них будет, – жарко зашептал Кондрат на ухо невесте.

Они вглядывались в зеленоватую гладь воды, где отражались их лица. Вдруг Маринке показалось, что она и вправду увидела зеленоватые космы водяного.