Как правоверный мусульманин пастушок считал свинью нечистым животным. Он нахмурил тонкие, словно нарисованные, брови и подошел к своему издыхающему коню. Взглянув в черно-лиловые, полные страдания глаза коня, пастушонок закрыл лицо руками и простоял так несколько мгновений. Затем, пересилив свою печаль, решительно выхватил из ножен кинжал и ударил им в шею лошади. Та сразу перестала биться. Из раны, нанесенной кинжалом, брызнула алая струя. Татарин припал к ней губами и стал пить кровь.

Кондрат отвернулся. Хотя он знал об этом обычае ордынцев, все же почувствовал отвращение и, отойдя в сторону, занялся разделкой кабаньей туши.

«Охотился на лебедей, а вот, вишь, что вышло вместо птичьего лова, – помешал, чертяка эдакий, басурман. Ну что ж, кабан матерый – тоже неплохая добыча», – думал Кондрат.

Эта мысль успокоила сердце молодого охотника.

Тихий возглас заставил Кондратку оторваться от своей работы и поднять голову. Перед ним сидел татарский юноша и протягивал ему свой кинжал в серебряных ножнах. Кондрат был тронут этим подарком и взамен дал ему свой нож. Пастушонок улыбнулся, взял нож и бережно заткнул его за пояс.

– Отныне ты кунак[18]мой, – сказал он казачьему сыну. – Меня зовут Озен-башлы. А тебя?

– Кондратка, – ответил Хурделица.

Так они подружились.

Давно хотелось Кондрату Хурделице побывать на Лебяжьей заводи, где провел он лучшие годы своей ранней юности. И не позови его сюда Маринка, он все равно бы прискакал к камышовым берегам – побродить, как бывало, по зеленым топям, чтобы послушать голос ветра, колышущего звонкий тростник, побыть наедине со своими думами.

А подумать молодому казаку надо было о многом. Месяц в небе еще не обновился с тех пор, как Кондрат вернулся в родную слободу, а нужда с бедой уже подошли к дверям его поноры. Жизнь Хурделицы становилась с каждым днем тревожнее. Вот слух пошел, что ордынские мурзы скоро начнут наезды делать, с каждого дома откуп брать будут – от прибытка скотского и промыслового десятую долю. И еще четырнадцать податей разных, установленных ханом. А где взять для откупа достояние, когда за год отсутствия Кондрата хозяйство его захирело. Печалили Хурделицу и вести с запорожских земель. Приезжие чумаки недавно поведали, что паны за «втикачами» – бежавшими казаками и холопами – хотят на Ханщину поиск послать. Хотя чумаки и посмеивались над панскими затеями, говоря, что из этого все равно ничего не выйдет, но молодому казаку опять и опять вспоминалась неволя, железный ошейник пана Тышевского.

С такими невеселыми мыслями мчался он на своем иноходце к заводи. Когда подъехал к камышам, их зеленая стена колыхнулась – на белом коне показался всадник. Кондрат остановил иноходца и долго всматривался в лицо всадника, прежде чем окончательно узнал.

– Маринка!

Это была она. Казацкая одежда запорожца преобразила дивчину.

Маринку забавляло удивление Кондрата. Она насмешливо прищурила синие глаза.

– Чего ты так смотришь на меня? Чего? – лукаво спросила певучим голосом.

– Ох и красуней ты стала! Каждый раз, как увижу тебя, – узнать не могу. Ты – не ты! Все пригожей становишься. Сейчас только вот по веснянкам твоим узнал. Они мне с детских лет запомнились, – чистосердечно признался Кондрат.

– Да будет тебе, будет. – Дивчина, чтобы скрыть свое смятение (ведь еще ни от кого не слышала она таких речей), повернула коня к камышам. – Лучше давай, Кондратушка, уток побьем…

– Из рушницы птицу бить несподручно. Как бы ордынцев не накликать. Мы ведь лишь вдвоем…

– Казак, а робеешь, – подзадорила его Маринка.

– Не за себя боюсь: тебя уберечь надо.

– О, за меня ты не тревожься. Я здесь не первый раз охочусь… А коли что, так вот. – И Марина гордо указала на свое вооружение: ружье и пистолет. Тонкие ноздри ее небольшого носа воинственно раздулись.

Кондрат рассмеялся:

– Ордынцев не застращаешь сим. Они, что волки, – стаей рыщут…

– Теперь их здесь давно уже не видать. Присмирели, сказывают, за войну. Вот ты год дома не был и не знаешь. У нас тихо, – возразила она.

Кондрат хотел было рассказать о своей встрече с ордынцами, когда он, хворый, возвращался в слободу, но Маринка, словно угадав его мысли, легонько ударила казака по плечу.

– Давай, Кондратко, охотиться стрелами. – И показала на небольшой татарский лук с сагайдаком[19], прикрепленный позади седла. – На переменку!

– Будь по-твоему, – ласково улыбнулся Хурделица и послушно поехал за ней в камыши.

Всадники спешились у старой вербы и привязали к дереву коней.

Лебяжья заводь раскрыла перед ними свои берега. Август уже наложил тонкий слой позолоты на растения, отчего вода казалась рыжеватой. На ее поверхности плавали изумрудные листья, похожие на огромные сердца, а между ними белели коронки лилий.

Кондрат и Маринка невольно застыли, завороженные этой грустной осенней красотой.

Взлет разжиревшего селезня, нарушившего тишину, вывел их из задумчивости. Маринка натянула лук. Прозвенела тетива, и стрела железным наконечником ударила птицу между крыльев. Селезень тяжело перевернулся в воздухе и разбил зеленой грудью тусклое, подернутое ряской зеркало запруды. Кондрат арканом подтянул добычу к берегу.

Теперь пришла его очередь стрелять. Взяв из рук Марины лук, он пустил стрелу в высоко летящую утку, но промахнулся.

– Отвык я стрелами бить, – пояснил он грустно, возвращая лук Маринке.

Та удивленно глянула на него.

– А был первый лучник в слободе. Как же это ты? Вот гляди, как надо. – Она снова сбила стрелой птицу.

Наступили сумерки. Начался лет уток и гусей в камыши на ночлег. Охотничий пыл охватил и Кондрата.

Стаи птиц, словно искушая его охотничье сердце, летели прямо на него. И он не выдержал. Взяв ружье, прицелился и сбил пулей низко летевшего гуся. Гулкое эхо выстрела раскатилось по камышам.

Маринка дернула за еще теплый от выстрела ствол ружья.

– Отговаривал меня из рушницы палить, а сам… Поди, теперь всех ордынцев всполошил, – с лукавой укоризной произнесла она.

– Эх, Маринка, казак не сайгак – ему не можно по-заячьи жить. Коли всего бояться, то и свет белый не мил станет! А нагрянут ордынцы, я ни тебя, ни себя им в обиду не дам, – блеснул в сумраке белизной ровных зубов Кондрат.

Девушка невольно прислонилась к нему.

– Я с тобой всегда, любый, – сказала она просто.

Казак отбросил свое ружье и ласково обнял Маринку.

Взволнованные, они присели у корней вербы и долго целовались, слушая, как ветер невидимыми руками перебирает стебли камышей.