Выехав на середину площади, Азиз начал стучать по мячу. Он не умел играть в поло, но пони умел, и Азиз решил у него поучиться. Он махал клюшкой, испытывая невероятную свободу и легкость. Он забыл обо всех этих проклятых делах, носясь по рыжей пыли майдана и чувствуя, как вечерний ветер овевает его лоб, а стоящие по краю площади деревья внушают покой своей зеленью. Мяч отлетел от клюшки в сторону одинокого субалтерна,[13] который тоже практиковался в поло. Он отбил мяч Азизу и крикнул:

— Подайте еще раз!

— Хорошо.

Офицер имел какое-то — пусть и отдаленное — представление об игре, чего нельзя было сказать о его лошади, так что шансы были равны. Сосредоточившись на мяче, оба незаметно прониклись друг к другу симпатией и одновременно улыбнулись, отпустив поводья. Азиз любил военных — они либо принимают тебя безоговорочно, либо осыпают ругательствами, а такая прямота всегда предпочтительней для штатской гордости. Этому субалтерну нравились все, кто умел ездить верхом.

— Часто играете? — спросил он.

— Никогда прежде не пробовал.

— Тогда еще один чуккер?[14]

Он ударил по мячу, лошадь взбрыкнула, субалтерн упал с нее, но тотчас снова вспрыгнул в седло.

— Никогда не приходилось падать?

— О, много раз.

— Не лгите.

Они снова натянули поводья, в глазах их вспыхнуло пламя внезапно возникшего товарищества, которому было суждено угаснуть вместе с напряжением тел. Спорт приносит лишь временную радость. Национальная принадлежность непременно дала бы себя знать, но они расстались, прежде чем эта ядовитая разница дала себя знать, сердечно отсалютовав друг другу. «Если бы все они были такими», — подумал каждый из них.

Солнце клонилось к закату. Единоверцы Азиза потянулись на майдан, чтобы помолиться, повернувшись лицом к Мекке. На площади показался бык, и Азиз, хотя сам он сейчас не был склонен к молитве, решил, что этому неуклюжему идолопоклонническому животному не место на майдане. Он бесцеремонно ткнул его в бок клюшкой и в тот же момент услышал, как его окликнули с дороги. Это был доктор Панна Лал, возвращавшийся с вечера, устроенного инспектором. Коллега был не в духе.

— Доктор Азиз, доктор Азиз, где же вы были? Я был у вас дома, прождал вас целых десять минут, но потом уехал один.

— О, простите меня, простите великодушно, но мне пришлось срочно отлучиться на почту.

Человек из круга Азиза тотчас бы понял, что он просто передумал — событие это было настолько обыденным, что едва ли заслуживало порицания. Но доктор Лал был человеком иного сорта и происхождения; он решил сразу, что это было преднамеренным оскорблением. К тому же Лал был раздражен тем, что Азиз ударил быка клюшкой.

— На почте? — переспросил он. — Но почему вы не послали туда своего слугу?

— У меня мало слуг, я не могу себе позволить такой роскоши при моем жалованье.

— У вас есть слуга, я же разговаривал с ним.

— Но, доктор Лал, подумайте сами. Как я мог послать на почту своего слугу, если понимал, что вы приедете ко мне? Вы приходите, мы уезжаем, дом остается без присмотра, и слуга, вернувшись, видит, что из дома исчезло все движимое имущество, вынесенное грабителями. Вы этого хотели? Мой повар глухой, я не могу на него рассчитывать, а посыльный — он всего лишь несмышленый сопливый мальчишка. Нет, нет, мы с Хассаном никогда не уходим из дома одновременно, это мое твердое правило.

Все это и многое другое Азиз говорил только из вежливости, чтобы позволить доктору Лалу сохранить лицо. Азиз не ждал, что все это будет принято за чистую монету. Однако Лал немедленно все испортил — легко и непринужденно, как и следовало ожидать от человека низкой породы.

— Даже если это и так, то что помешало вам оставить мне записку, чтобы я не ждал вас понапрасну?

Этим вопросом красноречие Лала не исчерпалось. Азиз не любил невоспитанных людей и пустил пони в галоп.

— Не делайте этого, не то моя лошадь тоже припустит галопом — дурные примеры заразительны, — воскликнул доктор Лал и тут же раскрыл подлинную причину своего раздражения. — Она сегодня и так отличилась, потоптала самые лучшие цветы в саду Клуба, и ее едва оттащили четыре человека. Английские леди и джентльмены это заметили, как и сам коллектор-сагиб. Но, доктор Азиз, я не смею отнимать у вас ваше драгоценное время. Вряд ли мой рассказ вас заинтересует, у вас слишком много дел и неотложных телеграмм. Я же просто бедный старый врач, считающий своим долгом проявить уважение, когда меня об этом просят. Должен заметить, что о вашем отсутствии говорили.

— Черт их возьми, говорить они умеют.

— Как хорошо быть молодым, как хорошо, чертовски хорошо. Кстати, кого должен взять черт?

— Знаете, я могу ездить в гости и не ездить в гости, это моя воля.

— Но вы обещали мне, а потом сочинили эту историю о телеграмме. Вперед, Пятнашка!

Лошадь Лала пошла рысью, и Азиза вдруг охватило желание нажить себе врага на всю жизнь. Это было так просто — надо было всего лишь проскакать мимо Лала и его Пятнашки галопом, что Азиз и не преминул сделать. Пятнашка рванула вперед, а Азиз повернул пони и вскачь вернулся на майдан. Удовольствие от игры с субалтерном некоторое время подогревало его, и он несся галопом, пока не вспотел. Вернув пони в конюшню Хамидуллы, он чувствовал себя равным любому человеку, кем бы тот ни был. Однако, спешившись, Азиз успокоился, и в душу его заполз страх. Не вызвал ли он недовольство сильных мира сего? Не оскорбил ли он коллектора своим отсутствием? Доктор Панна Лал был человеком незначительным, но было ли мудро ссориться с ним? По характеру своего ума Азиз тотчас переключился с человеческих суждений на суждения политические. Он не думал: «Могу ли я вообще ладить с людьми?», нет, он думал: «Сильнее ли они меня?» — и старался понять, откуда дует господствующий ветер.

Дома его ждало письмо с государственным штемпелем. Оно лежало на столе, как бомба, готовая взорваться от малейшего прикосновения и разнести в щепки его жалкое жилище. Наверное, его решили уволить за то, что он не явился на званый вечер. Однако, распечатав письмо, Азиз убедился, что речь в нем шла отнюдь не об увольнении. Это было приглашение от мистера Филдинга, ректора государственного колледжа. Мистер Филдинг просил Азиза приехать послезавтра к нему на чай. Азиз немедленно воспрянул духом. Собственно, он воспрянул бы в любом случае, ибо душа Азиза могла страдать, но не могла оцепенеть. Душа его под покровом внешней изменчивости жила своей устойчивой жизнью. Однако это приглашение обрадовало его особенно сильно, потому что Филдинг уже приглашал его на чай — это было десять месяцев назад, — но Азиз не отозвался на приглашение, не ответил письмом и вообще забыл о нем. И вот теперь он получил второе письмо, в котором не было ни упреков, ни даже упоминаний о первом приглашении. Это была истинная любезность, говорящая о великодушии, и Азиз, схватив перо, написал прочувствованный ответ, а потом побежал к Хамидулле за новостями. Сам Азиз был незнаком с ректором, но был уверен, что это новое знакомство позволит заполнить еще одну брешь в его жизни. Он хотел знать все об этом прекрасном человеке — его жалованье, предпочтения, происхождение и, самое главное, чем можно было ему угодить. Но Хамидуллы все еще не было дома, а Махмуд Али лишь отпускал глупые и грубые шутки в отношении прошедшего вечера.