Веселов внимательно выслушал меня, взвесил доводы «за» и «против», в конце концов согласился с моим предложением. Дорогу на остров мы соорудили быстро, хотя сил было затрачено немало: топь. Уложили бревнышко к бревнышку, получился хороший мостик, по которому мы перетащили пушки, оборудование, вот землянки только получились не очень удобными, сырыми из-за почвенных вод. Но и тут нашли выход — вырыли колодцы, из которых по утрам вычерпывали воду. Наладили освещение — керосинки, сделанные из гильз снарядов. Если керосина или масла не было, жгли телефонный провод, выделявший огромное количество сажи, отчего после сна мы были похожи на туземцев из Африки. Позаботились и о лошадях. Учитывая опыт прежних боев, для животных соорудили срубы, которые могли уберечь их от осколков.

Первый артналет оправдал наши расчеты. Поскольку чудо-пушки стреляли в радиусе 4–5 километров, особого ущерба противнику они наверняка не наносили, скорее щекотали нервы. Тем не менее звуковую разведку немцев мы постоянно вводили в заблуждение, им и в голову не могло прийти, что основная наша база находится как раз в центре болота, а не у дороги.

Зимой 1941–1942 года противника мы беспокоили не так часто. Войскам, стоявшим в обороне под Ленинградом, выделяли мизерное количество боеприпасов. Они больше нужны были в сражениях под Москвой, Сталинградом, на Украине, поэтому наша батарея вела огонь по врагу раз в десятидневку. Зато каждый раз после нашей стрельбы немцы открывали ответный огонь и обстреливали единственную дорогу, ведущую в это болотистое место. Дело доходило до того, что во время артобстрела некоторые смельчаки выходили из своих убежищ и считали разорвавшиеся в болоте снаряды, комментируя:

— И снова пальцем в небо!

Лишь только один раз немецкий наводчик, скорее всего, ошибся в установке прицела, и несколько снарядов разорвалось за батареей, не причинив нам никакого вреда.

В зимнее время фронт застыл. Нашего наступления в этом районе не предполагалось. Притихли и немцы. Их авиация, все время господствовавшая в воздухе, тоже стала реже появляться над нашими головами. Сидеть в бездействии было невмоготу. Солдаты больше спали, чем двигались. Наступили холодные и голодные дни.

Иногда нашу беспросветную жизнь разнообразило командование полка своим появлением. Начальник штаба хвалил нас за удачно выбранную огневую позицию. Уезжая, даже обещал представить меня и командира батареи к ордену Красного Знамени.

Орденов мы так и не получили: всю обедню испортил комиссар полка Вайнштейн, который тоже изволил посетить наш «островок». Комиссар был полнейшим профаном в военном деле, зато с непомерными амбициями. Он даже учинил мне экзамен, задав вопрос: «Как будешь действовать, лейтенант, если с фронта появятся танки противника?»

Когда я выбирал место для огневой позиции, разумеется, предусматривал разные варианты борьбы и станками противника, и с его пехотой. Но ни один из вариантов не укладывался в комиссарской голове. Он предлагал от каждого орудия прорубить просеку, сделать гати из деревьев и по ним, в случае опасности, рассредоточенно вывозить пушки в тыл.

«Если мы, даже рассредоточенно, появимся со своими пушками на дороге, — стоял я на своем, — вражеская авиация нас немедленно засечет, и тогда нам уже ничто не поможет. Батарея пока не обнаружена благодаря хорошей маскировке. У нас есть мост, и гати от каждой пушки делать нет необходимости. Мы здесь находимся не для того, чтобы при первой опасности драпать, а для того, чтобы сражаться».

Вайнштейн являлся чистым политработником и в артиллерийской тактике вряд ли был сведущ. Не желая вникать в суть дела, комиссар впал в амбицию и стал настаивать на выполнении его распоряжения.

Я вспылил, считая это распоряжение очевидной глупостью, но, не повышая голоса, заявил, что буду делать то, что считаю нужным, так как не хочу подвергать риску людей и вверенные мне пушки, при этом как-то машинально передвинул кобуру с пистолетом, висящую на ремне сбоку. Вайнштейн мгновенно уловил это движение. О чем он подумал, можно догадаться. Только сразу скис и прошипел: «Мальчишка!» Бочком стал отступать, потом резво вскочил на коня и был таков.

Наша с Вайнштейном перебранка происходила на виду у всех батарейцев, и как только он уехал, раздался взрыв смеха и возглас одного из наводчиков:

— Ай да комиссар, видать, большой оригинал!

Я понимал, что комиссарская оригинальность мне может выйти боком, хотя правоту свою готов был отстаивать и дальше. Правда, по молодости я тогда не придал значения очень важному обстоятельству: «институт комиссаров» в годы Великой Отечественной войны продолжал действовать, как и в гражданскую, может, даже пожестче. Комиссар имел больше прав, чем командир, и единоначалия, как такового, не существовало. Любой приказ должен быть скреплен комиссарской подписью, если ее не было, приказ не имел силы.

Мысль о том, что я нажил себе врага в лице Вайнштейна, оправдалась. Хорошо, что у него хватило ума не докладывать об инциденте вышестоящему начальству, но на меня он заимел «зуб». За сентябрьские бои я вместе с командиром батареи был представлен к ордену Красного Знамени. Комбат орден получил, а я не получил ничего. Когда пришел приказ наркома обороны о представлении к очередному званию офицеров, которые находились на фронте более трех месяцев, меня снова обошли. Стало ясно, что пока я нахожусь под властью Вайнштейна, ходить мне в лейтенантах до окончания войны, да и боевые награды будут цеплять себе на грудь такие комиссары. Надо искать возможность поменять место службы, хотя я и понимал, что на фронте это сделать не так просто.

Как бы ни складывались обстоятельства, я уже имел некоторый жизненный и фронтовой опыт, помнил золотое правило одного из преподавателей артиллерийского училища майора Рыкова: безвыходных положений не бывает. Вспомнил, что со мной в артполк прибыло около десятка выпускников. Среди них — Юра Забегайлов. Еще в спецшколе мы с ним стояли рядом в строю, постоянно общались и в училище. Все его звали «Негусом», наверно, за курчавые черные волосы, как у царствующей абиссинской особы. После войны «Негус» стал генерал-полковником, заместителем командующего ракетными войсками страны.

Забегайлов служил офицером штаба и по совместительству выполнял обязанности адъютанта начальника артиллерии 286-й стрелковой дивизии полковника Коробченко, впоследствии тоже крупного военачальника, генерал-полковника, начальника Военно-артиллерийской академии.

Коробченко — типичный украинец, невысокого роста, с круглым лицом и объемистым животом, довольно подвижный, энергичный, грамотный офицер, любитель выпить «на халяву». Когда он первый раз приехал на батарею, я пулей вылетел навстречу высокому гостю. В своей землянке угощал его водкой, при этом извинялся, что у меня нет приличной закуски. Приложившись к фляге, полковник садился на снарядный ящик и расспрашивал меня о боях, о делах батареи, но ни разу не поинтересовался бытовыми условиями, в которых живут мои бойцы.

Как-то по пути в полк Коробченко снова заглянул на наш островок. Причем, инициатором визита был он сам. Сказал своему адъютанту: «Давай-ка, Юра, заедем к твоему другу и послушаем байки о том, как его батарея била немецкие танки». Это означало, что начальство желало выпить и демократично поболтать с «низами». Что уж тут скрывать, дело прошлое, фронтовое. И заезжали, и выпивали, и болтали. Спиртное у меня всегда водилось. Я человек непьющий, и свои наркомовские сто грамм сливал во фляжку. Так что друзей всегда было чем угостить.