Слышать такое, конечно, приятно. Но — не давай таких громких обещаний, девочка. Это чертовски сложно, жизнь-то идет, искушает… Но сказал я не то, что думал:

— Не нужно будет ждать долго. Скоро специалисты разберутся и накажут тех, кто и правда виноват. У меня толковый следователь, мы нашли взаимопонимание, он тоже не верит, что твой дед виновен. У него должно получится докопаться до правды.

Может ли ложь во благо быть бессовестной? Наверное. Потому что так Лиза вернется домой и в новогоднюю ночь будет надеяться на лучшее, а не сходить с ума от отчаянья. Пусть думает, что все в порядке, и меня тут держат, не чтобы засадить на десять лет, а просто потому, что того требует регламент.

Все это я ей рассказывал, убеждал, говорил приятное и видел, как розовеют ее щеки, как стираются с лица следы бессонных ночей, как она начинает улыбаться. Мне нужна была ее улыбка, а еще — осознание, что от меня не отвернулись. Да, родственников у меня в этом мире нет, но есть близкие.

Говорили мы долго. Лиза рассказала, что принесла мне новогоднюю посылку, и ее должны передать, спрашивала о сокамерниках, и тут я не покривил душой — мужики толковые, узнали во мне того самого Нерушимого, что победил на боях без правил, зауважали. Я попросил, чтобы в следующую посылку она положила сигарет — это что-то типа местной валюты.

А сам подумал, что есть еще одна странность. Прошел год, должен состояться следующий турнир, и у всех сотрется из памяти не то что я — победитель прошлого года. Или у сидельцев разветвленная сеть информаторов, которая покруче, чем ментовская?

Когда конвойный объявил, что время свидания закончилось, слезы высохли на лице Лизы, и она улыбалась. Мы стояли и смотрели друг на друга, не в силах разойтись. Девушка обнимала меня взглядом и прощалась до следующего года.

— Время! — рыкнул конвойный, злой, как черт.

И я нашел в себе силы развернуться и уйти — не хватало еще, чтобы она увидела, как меня дубинкой отоварили. Пока дверь не захлопнулась, я спиной чувствовал взгляд Лизы.

Родная камера встретила меня сигаретной вонью. Курили все, и дальние кровати плавали в сизоватом дыму, хоть самому начинай, так и так травиться. А еще единственное зарешеченное окно было украшено снежинками, вырезанными из бумаги.

Стол ломился от яств, переданных сидельцам к Новому году. Чего тут только не было: колбаса копченая, сыр, даже салаты и огурцы с помидорами. Настоящий праздничный стол. Вскоре подоспела и моя посылка — от Лизы, где оказались яблоки, мандарины, пакет с конфетами. Как это трогательно по-женски!

— Апельсинки! — радостно воскликнул мосластый сиделец, что лезвием вырезал из бумаги гирлянду.

Бросив свое занятие, он тут же одну сожрал — вытесняя сигаретный дым, поплыл аромат цитрусовых, напомнил о далеком детском празднике.

— Вливайся, Неруш! — радостно воскликнул Табаки, вытащил из моей посылки дождик и поволок украшать окно, возле которого толклись гопники.

— Свалите, ходоки недоношенные! — рявкнул Табаки.

— Погодь… Гля, гля какая пошла! М-м-м, я б вдул! — мечтательно протянул на лысо бритый гопник с внешностью питекантропа. — Три месяца бабы не было!

Табаки тоже залип. Наша камера окном выходила на площадку возле главного входа, куда сопровождали гостей сидельцев, а перед праздником случилось настоящее паломничество симпатичных женщин.

Все готовились к празднику. Половина коллектива вспомнила детство и увлеклась поделками из бумаги, только Князь с Кардиналом не участвовали в подготовке, но с одобрением на всех поглядывали. И еще один здоровенный конь не участвовал, валялся на верхней шконке и тупо смотрел в потолок.

Вспомнилось детство, как в голодные девяностые мы с мамой мастерили поделки из фольги и цепляли на елку. Я развернул шоколадку и соорудил из фольги подобие елки, которую водрузили на стол.

После ужина состоялась плановая проверка и обыск, а ближе к отбою дверь распахнулась, и дежурные принесли тумбу с телевизором.

Осужденные замерли, не веря своим глазам. Высокий мордатый вертухай торжественно произнес:

— Граждане подозреваемые! Начальник Санатория, Иван Иванович Боровец, поздравляет вас с наступающим Новым годом! — Он взял паузу. Ударил дубинкой по ладони и сказал слегка заплетающимся языком: — Будьте людьми! Цените доброту и ведите себя прилично. Иначе заберу.

— Спасибо, любезный! — воскликнул Табаки, поймал взгляд Князя и поумерил пыл. — Будем вести себя прилично!

Оказавшийся возле меня Борман процедил:

— Полмесяца назад начальник сменился. Расположение покупает, сука, порядки свои наводит. Что зенки вылупил? Мягко стелет — не к добру. Эта сука тюремные устои порушить вздумала. Тогда полный беспредел начнется, как в красных зонах. Там если ты жопу ментам не лижешь, хана тебе.

Раньше я как-то не задумывался о порядках в местах лишения свободы. Думалось, я по одну сторону с ментами, зэки — по другую, к ногтю их надо. А теперь взглянул на ситуацию по-другому.

Много веков назад, чтобы сделать людей послушными, Константин легализовал библию. Свод поощрений и запретов, прописанный в ней, идеально подходил для общества и призван был держать под контролем темные инстинкты. Тюремное сообщество плевало на такие правила, и потому для жестких людей были созданы жесткие законы. Соблюдай правила, и никто тебя не тронет. Потому что тут, когда ты годами с соседями живешь спина к спине, всем быстро становится понятно, кто ты такой. Человека с гнильцой быстро раскусывают и ставят на место.

Если рухнут старые правила, пока установятся новые, пройдет не один кровавый месяц.

Сидельцы сразу же включили телевизор и столпились вокруг. Возник спор, что смотреть: эстраду или фильм, чуть до драки не дошло, пришлось вмешаться Князю, который выбрал музыку.

После отбоя началась феерия, заработала тюремная почта: по протянутым между камерами веревкам посыпались малявы и поздравления в виде сигарет. Кардинал непонятно как материализовал две литровых бутылки водки, к ним сразу потянулись лапы, но Князь разрешил распечатать их только в полночь.

— А шмона не будет? — спросил я у Бормана, очищающего мандарин.

— Не должно быть. Думаешь, им охота? Боров уехал, вертухаи сами бухают.

В голову лезли назойливые мысли о том, как там наши празднуют в ресторане. Микроб обнимает Леру. Все счастливы. Или нет? Очень хотелось, чтобы они обо мне вспоминали. Я покосился на быка, который держался обособленно и без интереса что-то читал. Он буквально фонил враждебностью.

И еще один человек не участвовал в веселье: Малой — парнишка, который жил на пальме надо мной. Скрючившись в позе эмбриона, он отвернулся к стене и замер. Нет, не замер — изредка вздрагивал и поводил плечами.

Да он плачет, что ли?