«Какое – потерял! – вскричала коляска, когда бурный поток проспекта был преодолен и показался парк. – Это он тебе милостыньку бросил».

Люба вспыхнула.

«Ты что – серьезно?»

«Шутки шучу!»

Люба подержала монету в руках.

«Какие все-таки люди в Москве добрые. Десять рублей незнакомой девушке бросил. Без всякой корысти отдал, просто потому, что хороший человек».

«Хороший! – заворчала коляска. – Ага! Депутат это от полюбовницы своей ехал. Грешил всю ночь. А потом десять рублей калеке бросил, вот и совесть чиста: вроде он уж не изменщик, а голубь сизокрылый!»

«Почему ты во всем видишь только плохое?» – возмутилась Люба.

«Кто-то из нас двоих должен его видеть? Ты у нас кругом только хорошее замечаешь. А мне что остается?»

– Девушка, гражданка москвичка, где здесь туалет? – окликнула Люба молодую женщину с метлой.

– Ближайший – в «Макдоналдсе», на проспекте, – польщенно ответила дворничиха, которая только месяц назад приехала в столицу из Узбекистана.

– Здесь рядом «Макдоналдс»? – воскликнула Люба.

– Совсем близко, – махнула метлой женщина, – через две мусорницы.

«Колясочка, Коля точно нас там ждет!»

В кафе, которое действительно оказалось совсем рядом, на горластом проспекте, было прохладно. И жидкое мыло пахло сиренью, и электрополотенце само высушило Любины руки. Люба выехала из туалетной комнаты в зал и закрыла глаза.

«Колясочка, сейчас я открою глаза, а за столиком у окна сидит Николай!»

Коляска замерла.

Люба глубоко вздохнула, распахнула глаза и повернула голову к столику возле окна-витрины. За столиком сидела элегантная женщина в возрасте золотой осени. Брови женщины были тщательно выщипаны, а на их месте находились другие, искусно нарисованные перламутрово-коричневым карандашом и тенями. Шею и руки дамы унизывали камни цвета хурмы и сливы. Дама элегантно ела пирожок.

– Здесь не занято? – спросила Люба.

– Пожалуйста, присаживайтесь, – ответила дама.

– У вас необыкновенные украшения, – похвалила Люба, подкатив к столику с подносом. – Просто как… не знаю… как современная бразильская бахиана Лобоса!

Дама с неподдельным удивлением посмотрела на Любу.

– Вы любите музыку? – спросила она.

– Кто ж ее не любит? – ответила Люба. – Вы тоже, наверное, любите?

– Угадали, люблю, – отложив в сторону пирожок, ответила дама. – Я певица. Правда, сейчас я на пенсии, занимаюсь преподавательской деятельностью в частном порядке. Извините, как вас зовут? – улыбаясь, спросила дама.

– Любовь Зефирова. А вас?

– Чудесное имя – Любовь. А меня – Сталиной Ильясовной. Для друзей – Лина. Чем вы занимаетесь, Любочка? – с заинтересованностью в голосе спросила Сталина Ильясовна.

– Пою.

– Да что вы? И где же?

– Пока дома пела. И в нашей музыкальной школе: я там на полставки работала, с детьми-инвалидами занималась.

– У вас дома есть студия?

– Нет, я на кухне чаще всего пою и изредка в зале: мама там телевизор смотрит.

– Понятно. И какие у вас, Любочка, творческие планы?

– Я насчет планов и приехала.

– Так вы в Москве недавно?

– Утром сегодня прибыла. Там клумба была с тюльпанами… Вы здесь клумбу поблизости не видели?

– С тюльпанами – нет. Только с нарциссами. Вы где-то учились петь?

– В детстве ко мне домой учительница из музыкальной школы ходила.

– Какой у вас репертуар? Что вам ближе всего?

– Песни я пишу сама. А аккомпанирует мне папа.

– На фортепьяно? Или на гитаре?

– Нет, на балалайке, на баяне, на гармони.

– Значит, ваша стезя – фольклор?

– Я не знаю, какая у меня стезя. Вот послушайте, может, вы определите?

Люба на секунду замолчала, глаза ее затуманились, а рот горестно искривился:

Ты представляешь, я ведь ждала!

Я так низко еще не летала, Но шею затянуло мертвой петлей.

И облака изорвало-о-о… (Здесь на балалайке проигрыш…)

Несколько капель за упокой обронит скупой дождь…

– Любочка, вы довольно талантливы, – сказала дама.

– Правда?!

– Уж поверь мне. – Сталина Ильясовна перешла на «ты». – Но тебе надо много учиться. Ты обладаешь прирожденным, но пока недостаточно развитым вокальным дарованием. Сразу скажу: в оперу тебе, к сожалению, путь закрыт…

– Откуда вы знаете? – удивилась Люба.

– Во-первых, твоя осанка… Собственно говоря, осанки нет. Не хочу тебя обидеть, но ты ведь частично парализована?

– Ноги только.

– Все равно. Ты все время сидишь, поэтому легкие у тебя не развернуты, объем маловат.

Столб голоса недостаточно вытянут. Для вокалиста очень важна физическая форма.

– А я сильная, – заверила Люба. – Могу отжаться на руках пятьдесят раз, танцевать на коляске, а если пристегнусь, то вместе с коляской делаю акробатические прыжки.

– Отлично! – согласилась Сталина Ильясовна. – Но все-таки…

– Ладно, – перебила Люба, – я по опере, честно говоря, и не тоскую.

– А эстрада вполне тебе по силам. Тем более на эстрадных подмостках сейчас пользуются успехом певцы с голосом в две октавы, совершенно необъемным. Я, конечно, не имею в виду тебя…

Люба слушала открыв рот.

– Возможности нынешней акустической техники могут усилить самый слабенький голос, – продолжала Сталина Ильясовна. – В то же время хорошие преподаватели вокала довольно редки, и услуги их стоят дорого. Поэтому эстрадные певцы не стремятся совершенствовать голос. Ладно, не буду ворчать. В конце концов, история певческого искусства знает множество исполнителей, обладавших голосами такой яркой индивидуальности, что недостаток глубоких вокальных данных, в классическом понимании, почти не замечался публикой. Вертинский, Утесов, Бернес… Дай-ка, кстати, я посмотрю твое нёбо, чтоб зря не обнадеживать. Открой рот пошире. Так, так. К окну повернись… Что ж, нёбо неплохое, высокое. Голосовые связки… Плохо видно. Но вроде бы развитые. Думаю, петь профессионально ты сможешь. Хотя надо бы сходить к врачу-фониатру для профессиональной консультации.

Люба просияла.

– Нёбо… Надо же, я и не знала, – возбужденно тараторила она. – Пою себе и пою. И ведь хоть бы кто сказал, что оно должно быть высокое?

– Не все это знают. Тут нужен специалист.

– А где я могу учиться, как вы думаете? – с надеждой спросила Люба. – Только чтоб без лестниц.