Я кивнул:

— Хоган. Он из Нью-Йорка. Специалист по офшорам и Национальной лиге.

— Что, биржевые сделки?

— Способный малый, — согласился я. Хогану было почти сорок, и он по праву носил титул монсеньора.[30]Верный кандидат в епископы, на мой взгляд.

В ту ночь мы сыграли два матча подряд. Он был в прекрасном настроении, таким спокойным, что я тоже расслабился. Можно было сыграть на компьютере, через модем, как мы иногда делали, когда он вдруг заявлял, что чувствует себя словно в западне и у него мания: на столе в соседней комнате у Треди было столько всякой электроники, что он мог заказать пиццу хоть с луны. Но нам обоим нравилось держать в руках карточки с изображениями игроков и слышать, как звенит в ушах, когда ждешь, какое число выпадет на игральных костях.

В эту игру мы впервые сыграли почти двадцать лет назад, и хотя я иногда вспоминал о том, чтобы заказать новые карточки, чаще всего мы обходились старыми командами и старыми бейсбольными воспоминаниями. Треди был быстрым и безрассудным латиноамериканцем, наслаждавшимся каждой минутой игры и игравшим на интуиции и с жаром. Я же медлил и играл осторожно. Мы не вели записей, и Треди, наверное, назвал бы меня лжецом, но клянусь, из года в год я побеждал его шесть раз из десяти.

В тот вечер первую игру я провел с прошлогодней «Биг Ред Машин» — грубой неотвратимой силой, как и всегда. Я надеялся на выигрыш с первым составом «Мэджик Марлинс»,[31]но моя подача была нестабильной, и неожиданно в девятом иннинге[32]Треди вырвался вперед.

Он провел удар «на три базы»[33]с одним аутом. Заменил хиттера.[34]Я заменил подающего и задействовал игроков внутреннего поля. Он может объявить «скуиз-плей»,[35]самая рискованная игра в бейсболе. Он всегда объявлял «скуиз» в такой ситуации. Я это знал, и он понимал, что я знаю. Шансов мало, но ему было все равно.

— «Скуиз», — объявил он, тряся в руках игральные кости.

— Ого, как ты можешь об этом даже думать?

— Повежливей, — сказал он и бросил кости. Как всегда. Я знал, что означали выпавшие числа, даже не глядя на счет, он — тоже, но его бы огорчило, если бы я не догадался, поэтому я объявил: «Удар по земле на третью базу, раннер[36]в „доме“, бэттер[37]на первой».

— Carajo![38]

Он нахмурился в притворном ожидании.

— Два аута, игрок на первой. У тебя один игрок между базами и один из раздевалки. Всплески гениальности еще будут?

— Не радуйся.

Он посмотрел на карточки игроков в руке; второй бейсмен[39]со слабым ударом, который так недолго пробыл в высшей лиге, что едва ли помнил об этом.

— Отбиваю, — произнес он.

— Он никуда не годится. Найди кого-нибудь, кто ударит за него, — предложил я.

— Отбиваю, — снова сказал он и бросил кости.

На этот раз я взглянул на выпавшие числа, но прежде чем объявить результат, пристально посмотрел на него. Он знает? Когда он догадался?

— Хоумран внутри поля,[40]— с каменным лицом объявил я и продолжил после соответствующей паузы: — По очку обоим игрокам. Ты выиграл четыре — три. Хорошо поиграли.

— Ура!!!

Он вскочил и исполнил на восточном ковре танец победителя, потрясая над головой кулаками.

Затем он посмотрел на меня, сияя от счастья, и его воинственность растворилась, сменившись знакомым улыбающимся обликом кумира, почитаемого по всему миру.

— Кто сказал, что Бога нет? — спросил Пий XIII, верховный понтифик, епископ Рима, преемник святого Петра, правитель миллиарда католиков.

Мы находились в большой прямоугольной комнате на четвертом этаже длинного палаццо эпохи Ренессанса, примыкавшего к площади Святого Петра и известного под названием Апостольский дворец, потому что там проживают папы. Большей частью дворец отделан мрамором, увешан гобеленами, а в коридорах раздается гулкое эхо, но о шестнадцатом веке напоминали только величественные размеры комнаты и распространившийся по всему Ватикану затхлый запах, балансировавший на грани святости и сырости. Комната была обставлена уютными диванами и креслами, устлана чудесными старинными коврами, а стены украшала яркая живопись в стиле naïf.[41]Все помещение было хорошо освещено, что позволяло читать, а еще там были большой камин, видеомагнитофон и телевизор, подключенный к расположенной на крыше и принимавшей сигналы из любой точки мира спутниковой антенне-тарелке.

Рикардо Санчес де Арельяно, которого все называли Треди, — правда, только за глаза — являлся полноправным хозяином этой комнаты. Рост его превышал сто восемьдесят сантиметров, и весил он килограммов на десять больше, чем во времена нашей первой встречи, когда он был молодым епископом, нарушителем спокойствия, хотя и я был таким же, о чем он хорошо помнил. Копна седых волос оттеняла бездонность его черных глаз. Он мог бы стать богатым фермером, как его отец, или бизнесменом, политиком, даже киноактером, но стал сначала священником, потом монсеньором, епископом и затем кардиналом; казалось, титулы следовали один за другим без остановки. А потом случилось невероятное: из Сикстинской капеллы повалили клубы белого дыма, и он стал первым папой-латиноамериканцем. Он был моим другом и даже гораздо больше, чем просто другом.