Четверо обитателей дома, живя вот так, на виду у всего мира, ощущая его как внешнюю силу, с которой нельзя не считаться, видя всякий день, как его лицо то озаряется, то меркнет, чтобы на следующий день возродиться во всей своей юной красе, ясно осознавали его присутствие, он, этот мир, был для них одновременно и судьей, и оправданием. Он превращался в одухотворенное существо, был одним из тех, с кем мы охотно советуемся и в ком бесстрастная соразмерность не убила любви. Они брали его в свидетели.

– Мы с миром порицаем вас, – говаривал Патрис по любому поводу.

Катрин, для которой быть обнаженной означало избавиться от предрассудков, пользовалась отлучками Патриса, чтобы разгуливать по террасе в чем мать родила. Следя за тем, как меняются краски на небе, она с некоторой чувственной гордостью заявляла за столом:

– Я была обнаженной перед миром.

– О да, для женщин так естественно предпочесть свои мысли ощущениям, – изрекал Патрис пренебрежительно.

Катрин взбрыкивала, потому как не желала слыть интеллектуалкой. Роза и Клер увещевали ее:

– Молчи, Катрин, ты не права.

Само собой разумелось, что она всегда не права, поскольку ее все любили. Она обладала налитым соблазнительным телом цвета подрумяненной хлебной корки и животным инстинктом того, что наиболее важно в мире. Никто лучше ее не понимал тайного языка деревьев, моря и ветра.

– Наша маленькая Катрин – просто-таки одна из стихий природы, – утверждала Клер, никогда не перестававшая жевать.

Потом все шли погреться на солнышке и помолчать. Люди лишают друг друга сил. Мир оставляет силы человека нетронутыми. Роза, Клер, Катрин и Патрис у окон дома, открытого на все четыре стороны света, жили, играя образами, доверяя видимости, соглашаясь на своего рода игру, которую затеяли меж собой, радуясь дружбе и нежности, но, обратившись к созерцанию плясок неба и моря, заново осмысляли тайный цвет своих собственных судеб и в конце концов познавали то, что было самого потаенного в каждом из них. Бывало, к хозяевам присоединялись и кошки. На авансцену выходила вечно разобиженная, с черным вопросом в зеленых глазах, тощая и деликатная, внезапно обуреваемая бешенством и сражающаяся с тенями Гюла. «Все дело в железах внутренней секреции», – утверждала Роза и принималась смеяться, тряся кудряшками и прищурив веселые глазки за круглыми очками; успокаивалась она только тогда, когда Гюла прыгала к ней на колени (знак особого расположения), и Роза перебирала пальцами ее блестящую шерстку, ласковыми поглаживаниями усмиряла животное и сама превращалась в кошечку с нежными глазами. Подобно тому, как для Катрин окном в мир была нагота, для Розы таковым были кошки. Клер больше любила кота – Кали. Он был смирный и такой же глупый, как грязно-белый цвет, цвет его шерсти; он позволял мучить себя. Клер с ее флорентийским личиком проявляла великодушие и отпускала его. Молчаливая и замкнутая, подверженная внезапным приступам, она много ела. Видя, как она набирает вес, Патрис корил ее:

– Вы нам неприятны. Прекрасное существо не имеет права дурнеть.

– Когда вы перестанете притеснять дитя! Ешьте, сестричка, – вступалась за нее Роза.

От рассвета до заката длился день, облетая холмы и море. Смеялись, шутили, строили планы. Делали вид, что подчиняются тому, что лежит на поверхности. Взгляд Патриса переходил с лика мира на серьезные или улыбающиеся лица молодых женщин. Он порой удивлялся этому возникшему вокруг него мирозданию. Доверчивость и дружба, солнце и белые дома, едва уловимые нюансы и недосказанность – все это порождало минуты подлинного счастья, чьи отзвуки он старался поймать и измерить. «Дом, предстоящий Миру, – говорили они между собой, – это не тот дом, в котором веселятся, а тот, в котором счастливы». Патрис остро ощущал это, когда, встречая вечер, они с последним легким ветерком позволяли овладеть собой человеческому и опасному искушению быть ни на кого не похожими.

В этот день после солнечной ванны Катрин отправилась в контору.

– Дорогой Патрис, – произнесла, появившись откуда ни возьмись Роза, – у меня для вас хорошая новость.

Он лежал на диване на террасе с детективом в руках.

– Слушаю вас, дорогая.

– Сегодня ваша очередь готовить.

– Хорошо, – ответил Патрис, не двигаясь.

Роза со своим студенческим ранцем, в котором перцы обычно соседствовали с третьим томом «Истории» Лависса, пошла к выходу. Патрису предстояло приготовить чечевицу; до одиннадцати он бродил по дому, рассматривая огромную комнату с охряными стенами, заставленную диванами и этажерками, увешанную зелеными, желтыми и красными масками, затянутую шелковыми обоями в полоску, затем сварил чечевицу, налил в кастрюлю масла, потушил лук, помидоры, добавил приправы, под конец заспешил и проклял Гюлу и Кали, которые заявили о своем голоде. И это при том, что Роза разъяснила им накануне:

– Знайте, летом слишком жарко, чтобы хотеть есть.

Без четверти двенадцать в легком платье и открытых сандалиях вернулась Катрин. Ей необходимо было принять душ и солнечную ванну. Потому она последней пришла к столу.

– Катрин, ты невыносима, – строго выговорила ей Роза.

– Чечевица? У меня есть отличный рецепт… – запыхавшись, с места в карьер начала Клер.

– Знаю-знаю. «Берем сметану…» Потом расскажете, дорогая Клер, – оборвал ее Патрис.

И верно, все рецепты от Клер начинались со сметаны.

– Он прав, – поддержала Патриса вошедшая Роза.

– Еще бы, – отвечал «мальчик». – Все за стол.

Кухня напоминала складское помещение. Чего тут только не было, даже блокнот, чтобы записывать удачные шутки Розы.

– Будем шикарны, но просты, – с этими словами Клер взяла руками кружок колбасы.

С опозданием, впрочем, не таким уж страшным, явилась Катрин, вся какая-то жалкая, измученная, с поблекшими и сонными глазами. У нее в душе еще не скопилось достаточно горечи, чтобы проклинать свою контору и те восемь часов, которые она крадет у мира и у себя, проводя их за пишущей машинкой. Ее подруги относились к ней с пониманием и раздумывали над тем, какой стала бы их жизнь без этих восьми часов. Патрис помалкивал.

– Да, – начала Роза, которая не терпела умильных речей, – по сути этим заполнена твоя жизнь. Ты только и говоришь о конторе. Мы лишаем тебя права голоса.

– Но как же… – попыталась протестовать Катрин.

– В таком случае ставим на голосование. Один, два, три, большинство за, ты в меньшинстве.

– Вот видишь, – констатирует Клер.

Чечевица получилась суховатой, ели молча. Клер, когда наступала ее очередь готовить, снимая за столом пробу, всегда с довольным видом замечала: «Просто превосходно!» Патрис, сохраняя достоинство, предпочел молчать; так длилось до тех пор, пока все не покатились со смеху. Катрин была не в настроении и заявила, что коль скоро хочешь добиться сорокачасовой рабочей недели, нужно обращаться в Конфедерацию труда.