— Что ты видел? Что я в телефоне копаюсь? Опять снова-здорово! Пойдем, Стеша, объяснять этим дураками я ничего не собираюсь! — Майя потянула Белинскую за руку.

— Дуракам? Это ты кого дураками называешь?! — Настя явно была настроена на драку, вот только девушки не понимали, почему это ее так волнует. С Людмилой они никогда не были близкими друзьями, с Котовым тоже не особо приятельствовали, но почему тогда Ладошкина так завелась в их сторону? Непонятно.

— Из-за вас теперь лагерь свернут, всю экспедицию закроют, — прорычала им в лицо Настя.

— Да мы тут при чем?! Если бы не мы, кто-то другой все равно нашел бы тело Люды! — пыталась достучаться до разума толстухи Майя.

— Люська соседка моя была, мы в одном доме жили. Как же теперь Варвара Игнатьевна будет? — завыла Настя.

— Варвара Игнатьевна? Это кто? — спросила Стеша.

— Это бабушка Люси, она недавно в больницу попала, ей срочная операция нужна, Люся у всех денег занимала на операцию. У меня тоже крупную сумму взяла, а теперь ее убили — кто мне теперь деньги отдаст? — затопала ногами Ладошкина.

— Ах вот в чем дело! Ты не о Люде горюешь, а о денежках, которые теперь тю-тю, а я-то подумала, что ты нормальный человек! — горячо воскликнула Белинская.

— Я нормальная, а ты, дрянь, мне сейчас за все ответишь! — Настя замахнулась.

Весовые категории у них явно были разные, взывать к голосу разума Ладошкиной тоже было бесполезно.

Котов в предвкушении потер руки:

— Женский бокс я обожаю, жаль, что вы не в купальниках, девочки.

Стеша тоже встала в стойку: драться она не любила и не умела, но что поделать. Но в этот момент к ним подлетел Алексей Авдюшин.

— А ну прекратите! Что вы тут устроили?! Люду еще и похоронить не успели, а вы тут… А ну разошлись! Нельзя так, вы же девочки!

— Девочки, — Ладошкина сплюнула в траву. — Девочки!

— Девочки! Там такое! — К ним бежала запыхавшаяся Лена Окунева. — Там такое — там Мымру арестовали! Ее сейчас увозят!

1868 г. Санкт-Петербург

Когда, распрощавшись, Глафира закрыла дверь кабинета, Данко еще несколько минут посидел задумавшись, а потом громогласным голосом зыкнул:

— Заходи, Проша. Слышу же, ты под дверями возишься. Ну, Золотой мой, заходи. Немного потоптавшись на пороге, Прохор Лукьянович вошел в комнату.

— Проша, срочно найди мне Мишку Цыгана, да, того самого, с Сенного, и передай ему — пусть поспешит, дело важное у меня к нему есть. Очень важное! Пусть хочет не хочет, но найдет мне дневник, который у толстяка в павильонах сняли, — последнюю фразу Данко произнес уже намного тише.

— Даниил Андреевич, вы собираетесь помочь Глафире? — осведомился старый слуга.

— Не твоего ума дело, Цыгана ко мне приведи, и чтоб бумаги тоже притащил. Сенной рынок — его вотчина, пусть за своих дельцов отвечает, и живо, чтоб к утру был с документами, а то он меня знает. А сейчас мне не мешай, занят я. Да, и что там с самоваром?

Прохор Золотой кивнул седой головой и потащился за горячим самоваром на кухню, на ходу ворча на взбалмошных гостей, которые мешают хозяину работать.

Записи из старого дневника. 12 августа 1866 г

Сегодня Лев Георгиевич снова вызвал меня к себе. Я было опять заговорил о моем прошении в отпуск — но дело оказалось в другом.

Никодашин еле сдерживал волнение и ярость. Он с гневом рассказывал мне, каким на самом деле дураком я оказался. И мне совсем не место в святых чертогах Академии наук.

Оказывается, многое из того, что я считал ошибками и приписками в текстах летописей, а также искажение истории — все это чистая правда. Конечно же, летописи древние и сложные тексты, и многие документы до сих пор сокрыты в старинных монастырях нашей великой империи, чтобы они не смущали умы любопытствующих. А монахи, их составлявшие и переписывавшие, были всего лишь людьми, пусть и образованными для того времени, и каждый из них мог что-то добавить от себя, выдумать или просто неправильно трактовать. Поэтому многие тексты летописей и копии с них отличаются и между собой, и от привычной, принятой нами исторической науки.

Так объяснил мне Никодашин, причем все эти объяснения были сделаны очень яростным тоном. Мне явно дали понять, что я не должен лезть куда не стоит, должен заниматься только своей работой. А искать ошибки в текстах — для этого есть и поумнее академики.

Объяснения эти вполне разумны, но не со всеми доводами архивариуса я согласен.

Эх, видать, прошение мое точно не подпишут в ближайшее время.

Новгородская область. Батецкий район. Наши дни

Марина Эдуардовна Кузнецова всегда считала себя дамой строгой, аккуратной и опрятной во всех отношениях. Ее строгость и принципиальность были притчей во языцех для всех студентов вуза. Ни один двоечник или сын-племянник-брат-сват «вот такого уважаемого человека» не могли заставить ее поставить незаслуженную оценку.

Она была строга, но справедлива и требовала от других того же, что и от себя. К себе уважаемая Марина Эдуардовна была еще более требовательна. Тщательно отутюженная классическая юбка, боже упаси от брюк, а тем более джинсов, строгая, застегнутая на все пуговицы белоснежная блузка, приталенный пиджачок — так она являлась на лекции. Даже в экспедиции ее наряд был подчеркнуто лаконичен, опрятен и аккуратен.

Ни единого пятнышка на юбке, ни единого пятна на репутации — таким был девиз Кузнецовой. Она всячески пыталась его придерживаться.

Хотя, как поговаривали злые сплетницы, ее репутацию давно уже надо было испортить. Ведь в свои тридцать семь с половиной лет Марина Эдуардовна до сих пор не была замужем, и даже более-менее приличного романа за ней не числилось.

В вузе было множество симпатичных аспирантов, холостых доцентов и даже один привлекательный доктор наук, но Кузнецова от всего этого отмахивалась. Хотя если свои красивые каштановые волосы ей удавалось спрятать в тугую ракушку на голове, а глаза прикрыть очками с толстыми стеклами, то фигурка у нее была что надо. Это признавали многие представители мужского пола в университете. Но вытерпеть прямой и твердый характер Эдуардовны мало кому удавалось.

Она прекрасно знала, каким нелицеприятным прозвищем прозвали ее студенты, но ее это ничуть не заботило. Бывает и хуже.

Она всегда стремилась к безупречности, лидерству, безгрешности, но этот поход с самого начала не заладился.

Сначала кто-то умыкнул драгоценнейший документ — ох, чего стоило пронести его в экспедицию, а потом она его