Между тем, горячая вода начала убаюкивать уставшую с дороги и порядком перенервничавшую Герду, и, наверное, еще немного и она проснулась бы в совершенно остывшей воде, но ее внимание привлекли знакомые голоса. В относительно небольшом помещении слышимость, понятное дело, была просто замечательная. Беседовали мужчина и женщина, находившиеся, по всей видимости, в смежных закутках. Говорили они по-вентийски, но этот язык является близкородственным горанду, и Герда их неплохо понимала. Разговор носил характер легкой пикировки в несколько излишне куртуазной манере, временами переходящей в откровенную непристойность. Пока дама — а это, как показалось Герде, была знакомая ей по королевскому балу виконтесса Серафина де Райер, — описывала кавалеру свою «впечатляющую наготу», слушать ее было более, чем любопытно. Но когда слово взял маркиз дю Конде, Герда, что называется, «покраснела до корней волос». Это было слишком откровенно даже для нее, а ведь она слышала кое-какие эпитеты из уст Кирсы и других шлюх. Но Герда и представить себе не могла, что кто-то может так долго, так красноречиво и с таким упоением рассказывать о своем члене. Смущение ее было так велико, что она хотела было прервать этот словесный поток, окликнув людей, вместе с которыми веселилась в Эриноре на королевском балу, но вовремя вспомнила, что они вряд ли узнают в этой Герде ту Маргерит, с которой они познакомились в королевском замке. Поэтому она взяла в руки губку и мыло и, стараясь не вслушиваться во все те пошлости, которые без стеснения произносили вслух виконтесса и маркиз, принялась смывать с себя грязь.

Вскоре она вылезла из ванной, чувствуя себя посвежевшей и жалея только о том, что не удалось вымыть волосы, но у нее была слишком длинная и слишком толстая коса, чтобы заниматься сейчас еще и этим. Герда обтерлась, завернувшись в простыню, сменила белье, — портье обещал позаботиться о стирке грязного, — обулась, надела платье. В отсутствии плаща шерстяной длиннополый кардиган, дополнявший ее наряд, не только согревал, — все-таки осень на дворе, — но и отлично прикрывал от любопытных взглядов кошель и кинжал, который, оказавшись в чужих краях, она решила носить не под юбкой, а снаружи. Теперь она была готова выйти в большой мир, но покинув мыльню, Герда первым делом нос к носу столкнулась с маркизом дю Конде. Впрочем, с тем же успехом она могла повстречать какого-нибудь незнакомца. Маркиз ее не узнал. Прошел мимо, даже не удостоив взглядом. Однако, Герда от этого не расстроилась. Напротив, она воодушевилась. Если бы он ее узнал, это могло бы стать проблемой. А так, никому неизвестная в этих краях Александра-Валерия ди Чента сможет вести скромную жизнь молодой незамужней женщины, путешествующей по семейным делам, что, в сущности, являлось истинной правдой.

Герда планировала добраться до Ароны — крупнейшего города-порта Великого герцогства Горанд. В нескольких старых письмах, сохранившихся в материнском секретере, был указан адрес отправителя: некая Мойра де Орфей, называвшая Александру-Валерию сестрой, проживала в Ароне в доме Примо ди Чента на Маячной набережной. Эта женщина писала ее матери добрые и веселые письма, в которых, впрочем, было много намеков, на какие-то одним им известные обстоятельства. Мойра в чем-то укоряла «упрямую Сандрин», о чем-то напоминала «милой Але» и от чего-то предостерегала свою младшую сестру. Были там и другие намеки, но Герда даже предположить не могла, о чем в этих письмах идет речь. Кроме того, Мойра много раз упоминалась в дневнике Александры-Валерии, но, не зная контекста, эти упоминания так же оставались пустым звуком. С определенностью можно было утверждать лишь то, что Мойра живет в Ароне, — во всяком случае, жила там лет двадцать назад, — и что, скорее всего, мать Герды и эта женщина родные сестры. И, если это так, то Мойра де Орфей являлась для Герды единственной родной душой во всем мире, и единственным человеком, к которому Герда могла сейчас обратиться за помощью.

Мир, в котором она оказалась, сбежав из Эринора, пугал ее своими размерами, неведомыми опасностями и неопределенностью ее собственного будущего. Совершив несколько отчаянных поступков, убив двух молодых мужчин и спалив отчий дом, она бежала из своего прежнего мира без оглядки. Но теперь, когда Эринор остался позади, и она обрела нежданную свободу, Герда ощутила совершенную растерянность. Не имея опыта, не зная многого из того, что должен знать пускающийся в дорогу путник, она начала сомневаться в любом принятом ею решении. И эта неуверенность в себе пугала ее больше всего.

* * *

Пока обедала, думала только о кровати и о том, как будет здорово лечь в чистую постель и вытянуть ноги. Обед в гостинице стоил восемь пфеннигов[10]. Дороговато, конечно, но у Герды попросту не было сил, чтобы искать заведение подешевле. Впрочем, обед стоил тех денег, которые она за него заплатила. В обеденной комнате было чисто, еду подавали на хорошей керамической посуде с тремя столовыми приборами: вилкой, ложкой и ножом. Да и сама еда была отменного качества. Не изысканные яства для гурманов, но зато все предлагаемые блюда были вкусными и сытными. Герда съела миску густой мясной похлебки и шесть жареных колбасок, заев все это большим куском яблочного пирога с корицей. К сожалению, из напитков в обеденное меню входили только красное вино и пиво. Попросить воды Герда постеснялась, а от кружки крепкого вина у нее закружилась голова, и в результате, она еле добралась до своей комнаты. Дошла, на последних проблесках сознания заперла за собой дверь на засов и, упав на кровать, — как была, в платье, кардигане и сапожках, — заснула мертвым сном.

На самом деле, мертвые снов не видят, но живые видят их всегда, даже тогда, когда, проснувшись, ничего о них не помнят. У Герды такое тоже случалось, но все-таки чаще она свои сны запоминала. Иногда лучше, иногда хуже. Но самыми интересными были те, в которых к ней приходила ее мать, или те, в которых Герда встречалась сама с собой — с Другой Гердой, как она называла эту «Сонную Себя».

Герда проснулась и сразу же услышала приглушенные голоса. Говорили двое. Мужчина и женщина. И разговаривали они по-вентийски. Еще не узнав эти голоса, она догадалась, кто бы это мог быть, и, наверное, удивилась бы, но сейчас ей было не до «рефлексий и чувствований». Слова матери и Другой Себя не просто выдернули ее из владений Гипноса, они едва не вскипятили ей кровь. Сердце билось ровно и сильно. Голова была ясная, словно Герда и не спала вовсе.