— Пошла б за мине — не жалела б, — встрял Макарыч.

— То ты давай улаживай. Сговорить подмогу, — пообещал Акимыч. И вышел на крыльцо, позвал женщину: —Марьюшка! Иди в дом! Застынешь.

— Ну, пошли, — позвала она Кольку.

Она враз признала Макарыча. Поздоровалась приветливо. Спросила о здоровье.

— Ха! Што я? Ровно на собаке, все зажило.

И вроде не было долгих лет. Будто только вчера виделись. Только примечал Макарыч, как нет- нет да и появится горькая складка в уголках губ — отметина пережитого.

— Так, значит, все один бобылем живешь?

— Да нет, с сыном. Вот хозяйку сибе ишшем, — подморгнул Макарыч Кольке.

— Пора тебе. Дай Бог хорошую.

— Какая есть. Не за зря жа сюды приехал.

— Господь с тобой! — ахнула женщина.

— От Бога не отрекаюсь, но ты мине нужней.

— В своем ли ты здравии? Я мужа недавно схоронила. Сороковины не минули.

— Живое о живом должно думать, — перебил ее Акимыч. — Чего об усопшем поминать?

— Ноги еще у него не остыли. А вы о грешном. По писанью так не велено. Меня за такое осмеют в селе.

— За таково не осмеют. Помнят доброво. И не отталкивай человека. Может, он тебе судьбой послан. Богу видней. Не гневись, но годы твои ушли. Как одна без мужика обойдесся? Послухай миня, старика. Душою чую — хорошо жить станешь. Не вороти ево впустую в обрат. Пожалкуишь потом, — поддакнул Акимыч.

— Мы жалеть тебя станем, поехали, — попросил Колька.

— Что ж делать-то мне? — заплакала Марья.

— А ништо. Я ить настырный. Силком увезу, коль по-доброму не схочишь, — настаивал Макарыч.

— Дай хоть сороковины справлю!

— Э-э-э-э, нет, — не согласился Макарыч.

— Мне ноги надо вылечить, — уже совсем тихо говорила Марья.

— То, голубка, не остановка. Он не мене моево в том кумекает. Выходит не хуже, — усмехнулся Акимыч.

— Ну, что ж. От судьбы не отворачиваются, — согласилась Марья.

Поздним вечером, когда все сели за стол, Акимыч, оглаживая бороду, сказал:

— Ну дай-то Бог вам всево. Я-то хоть жену имел недолго, нехай другие всю жизнь счастливо живут. Да детей родят. За сибя и за миня.

— Тибе тож обошло? — спросил Макарыч.

— Обошло. Вроде вот и сына родил, внук есть, да где они? Позабыли миня.

— А жена? — выдохнула Марья.

— Что жена? Василинушка моя померла давно. Менее года с ней поворковали, да лихой человек помешал. Вдовцом оставил. Я тож каторгу отбывал. Из-за Василинки важнюка убил. До девок был охочь. Сграбастал и мою. Она и заблажила. Он ее давить стал. Она в силе была. Живую взять не смог бы. Тут я ево и порешил. Бог меня прости, грешново. Ну, а сами сбежать порешили с Василинкой. Дале станции не привелось. Заковали обоих. И суд. Дале в этап. Прослышали от своих, про есть неподалеку место, куда нихто не совался, конвойные промеж собой шепотом сказывали про то урочище. Нам с Василинкой повезло. Сбегли туда. Домишко поставили. Огород завели. Сына ждали. А тут, эх, штоб ему и мертвому не спалось! Приехал какой-то черт лысай. Люд переписывал.

Занесло ево и к нам. В ноги я ему повалился, просил, штоб Василинку он не записывал. Обсказал все. Она ж на сносях. — Акимыч умолк. А придя в себя, продолжил: — Мне поселение указом вышло. Ну, а Василинку от титешного забрали. Извели ее. Пять десятков бобылем живу. И все тово душегуба проклинаю. Сына я выходил. Коровенку держал. Жениться боле не схотел. Никому не верил. Сыну свому боялся мачеху привести. Сам постирушки правил. Выкормил. В грамоту отдал. Ноне ученай стал. Мною потребовал. Ране внука привозил. Тот, поди, болыненький стал. Тож меня забыл.

Акимыч замолчал обиженно. Макарыч тяжко вздохнул. Марья задумчиво смотрела на всех. Что-то трудно вспоминал Колька.

— Вы-то про што грустите? О себе думайте.

Мне

уже в могилу сбираться пора. Што с прошлово взять? Ничто не вернуть. Вы вот давайте ешьте, — заставлял Акимыч.

Когда все ложились спать, Колька спросил Акимыча, что у него с ухом.

— Крученым мальцом рос, вот отец и наказал,

рассмеялся тот скрипуче.

— Не-е-е, — не поверил Колька.

— То верно, што нет. В каторге все приключилось. Начальник на разные выдумки был горазд. Сущий пес цепной! С людом ровно со скотиной плохой обходился. Меня шибко невзнавидел. Вот и порешил пометить всех, хто ему поперек глотки стоял. Набралось нас пошти сотня. Он кажному на ухе каленым гвоздем дырку сделал. Так-то вот. Помаялись потом. Ухи пухнуть зачали. Голова пивным котлом шумит. Один даже помер. Кровь спортилась. А мне потом обрезали мочку. Почернела. Тут и сполошился живодер. Велел ухо вылечить. Дохтора не было. Конвоир обрезал. И собаке своей зализать повелел. Та лизала, а я весь трясся, думал, а што коль за горло хватит. Они только на то и учены были. Встал я из-под ней, пришел к своим, меня и не признали. Говорят — седой стал. Меня внучок про то спрашивал. А ишо родинку дергал все. Она у нас потомственная, всем передается.

Громко икнул Макарыч. Хотел прервать разговор. Но не получилось.

— Добрый внучок рос. Все малину со мной сбирал. В пять годов к ружью тянулся. Говорил: «Дед, дай стрельнуть». У нас в роду ружье все мужики уважали испокон веку. Самая правильная забава — охота в почете была.

Колька потрогал свой затылок и отдернул руку. Макарыч приметил. Промолчал. Мальчишка осмелел:

— Дед, а ваш внук бывал пьяным?

Марья рассмеялась. Акимыч рассказал:

— Приключалось эдакое. Заберется в настои, што от хвори. Ну и наберется. Они на спирту. Опосля под лавку лез спать, ровно кот шкодливый. И не болел, бесенок, видать, крепкий. По утру очухается и опять норовит к настоям. Укараулил я ево. Отругал.

— А он домой пешком пошел, — добавил Колька.

— То верно. Но тебе откуда про то ведомо?

— Ты про меня рассказываешь.

В избушке стало тихо. Так тихо, что казалось — все перестали дышать. Макарыч глядел ошалело.

Марья, не веря услышанному, прикрыла рукой раскрытый рот. Акимыч пристально смотрел на мальчишку. Тот едва сдерживался. Выдали побелевшие дрожащие губы.

— Батюшки светы! — перекрестилась Марья.

— Потапов ведь я! — крикнул Колька. — Был Потапов. Теперь другой. Отец меня бросил. Не тебя одного. Меня тоже. Ты не знаешь, а он меня змеенышем назвал, когда я ему на пальто плюнул. Он с другой теткой шел и с братом моим.

Не мог скрыть мальчишка слезы. Они бежали по лицу — горькие, змеистые, как Колькина судьба просоленная. В них была сама боль безотцовская. Утрата матери, потеря детства.

— Чтоб его медведь задрал! — крикнул мальчишка и выскочил из избы.