сказал, что подаст его, когда понадобится; Ранкюн с трудом на это согласился, уверяя, что боится его побеспокоить. Купец заснул, не ответив ему. Но только он крепко заснул, как злой комедиант, который дал бы себе выколоть глаз, только бы ослепить другого на оба, дернул бедного купца за рукав и крикнул:

— Сударь! сударь!

Сонный купец спросил его, зевая:

— Что вам надо?

— Дайте мне на минутку горшок, — ответил Ранкюн.

Бедный купец нагнулся с кровати и, взяв горшок, сунул его в руки Ранкюну, который начал мочиться; но после многих усилий или, может, только делая вид, ворча и жалуясь на свою болезнь, он отдал горшок купцу, не помочившись и капли. Купец поставил его на пол и сказал, раскрывши рот для зевка, как печь: «Право, мне вас жаль, сударь» — и тотчас опять уснул.

Ранкюн дал ему крепко заснуть, и только тот так захрапел, как будто ничем другим всю жизнь не занимался, коварный снова разбудил его и так же бессовестно, как и в первый раз, попросил у него горшок. Купец так же добродушно подал ему его; Ранкюн поднес его к тому месту, откуда мочатся, с гораздо меньшим желанием мочиться, чем с желанием не дать купцу спать. Он еще больше жаловался, что ничего не может сделать, и продержал его вдвое дольше, чем было бы нужно, и ничего не помочился, и упрашивал купца не утруждать себя более и не подавать ему горшок, что не стоит и что он сам прекрасно может его достать. Бедный купец, который бы теперь отдал все свое добро, лишь бы выспаться вдоволь, ответил ему зевая, чтобы делал как хочет, и поставил горшок на место. Они весьма вежливо пожелали друг другу спокойной ночи, и бедный купец поспорил бы на все свое имущество, что он заснет теперь так, как никогда в жизни. Ранкюн, зная хорошо, что должно произойти, дал ему заснуть как можно крепче и потом без всяких угрызений совести разбудил человека, заснувшего так хорошо, поставив ему локоть на пустой желудок, и налег всем телом, протянув другую руку с кровати, как делают, когда хотят поднять что-нибудь с полу. Злосчастный купец, почувствовав, что что-то душит и давит грудь, внезапно проснулся и страшным голосом закричал:

— Ой, чорт возьми, сударь, вы меня совсем задушили!

Ранкюн отвечал ему столь же сладко и серьезно, сколь купец кричал неистово:

— Прошу прощения, — я хотел взять горшок.

— А, чорт возьми! — вскричал тот, — я лучше вам сам его подам и не буду спать всю ночь; вы мне причинили такую боль, что всю жизнь буду ее чувствовать.

Ранкюн не ответил ничего и стал мочиться столь долго и столь обильно, что один шум в горшке мог бы разбудить купца. Он наполнил горшок доверху и благодарил господа с лицемерием мерзавца. Бедный купец радовался его обильному извержению мочи, так как это позволяло ему надеяться, что его сон не будет больше прерван, когда проклятый Ранкюн, сделав вид, будто бы хотел поставить горшок на пол, опрокинул его и все его содержимое на лицо, на бороду и на живот купцу и лицемерно вскричал:

— О, сударь, простите, пожалуйста!

Купец не отвечал на его вежливость, но, почувствовав, что залит мочой, вскочил, заорал как бешеный и требовал свету.

Засада

Ранкюн со всем хладнокровием, на какое был способен, что даже и театинец[66] бы не удержался от брани, сказал только:

— Ах, какая беда!

Но купец продолжал кричать; прибежали хозяин, хозяйка, служанки и слуги. Купец говорил, что его положили с дьяволом, и просил развести огонь. У него спрашивали, что случилось; он не отвечал, так был взбешен, и, взяв свое платье и пожитки, стал сушить их в кухне, где и провел остаток ночи на скамейке у огня.

Трактирщик спросил у Ранкюна, что он ему сделал. Он с притворной наивностью ответил:

— Я не знаю, на что он жалуется; он проснулся и разбудил меня: кричал, будто его режут. Должно быть, ему приснился дурной сон или он спятил с ума; а потом он всю постель обмочил.

Хозяйка, пощупав ее, сказала, что на самом деле его тюфяк насквозь промок, и поклялась господом богом, что купец ей заплатит за него. Они пожелали спокойной ночи Ранкюну, который проспал всю ночь безмятежно, как самый добродетельный человек, и вознаградил себя в том, что ему плохо удалось у Раппиньера.

Он проснулся, однако, раньше, чем хотел, потому что прибежала служанка Раппиньера и звала его скорей притти к умирающему Догену, который хотел его увидеть перед смертью. Он побежал, желая знать, чего хочет от него умирающий, с которым он познакомился лишь накануне. Но служанка ошиблась, услышав, что надо позвать комедианта к бедному умирающему: она приняла Ранкюна за Дестена, который, в то время когда пришел Ранкюн, вошел в комнату Догена и заперся с ним, узнав от священника, исповедывавшего Догена, что раненый хочет ему что-то сказать и что ему важно знать. Он не пробыл там и нескольких минут, как Раппиньер вернулся из города, куда ушел по делам еще на рассвете. Придя, он узнал, что слуга его умирает и что кровь не могли остановить, потому что перерезан большой сосуд, и что он просил повидать перед смертью комедианта Дестена.

— Да видел ли он его? — спросил весь взволнованный Раппиньер.

Ему ответили, что они заперлись одни. Он был поражен этими словами, как будто его кто дубиной огрел, и вне себя бросился стучать в дверь комнаты, где умирал Доген, но в это время она открылась и вышел Дестен и сказал, чтобы помогли больному, который упал в обморок. Встревоженный Раппиньер спросил его, что за фантазия пришла его слуге.

— Я думаю, что он бредит, — холодно ответил Дестен, — потому что он тысячу раз просил у меня прощения, хотя я не помню, чтобы он меня когда-нибудь оскорбил; но надо за ним посмотреть: он умирает.

Подошли к Догеновой кровати — он испускал последний вздох, и казалось, Раппиньер более этому радовался, чем печалился. Те, кто его знал, полагали, что это потому, что он не мало был должен жалованья своему слуге. Один Дестен точно знал, в чем дело.

Потом в комнату вошли два человека; в них наш комедиант узнал своих товарищей, о которых мы и расскажем подробнее в следующей главе.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Приключение