– Скажи, Семен, что у вас происходит с Андреем Степановичем?

– С Андреем Степановичем, – спросил я у нее, – по-моему, ничего, а что такого у нас с ним может происходить?

– Андрей Степанович жалуется мне, что ты его гипнотизируешь!

– Андрей Степанович жалуется, что я его гипнотизирую? Послушай, Евгения, что за чушь, как я могу его гипнотизировать? Я ведь не Вольф Мессинг, и не знаменитый Калиостро, чтобы кого-то гипнотизировать. Я всего лишь абитуриент одного из московских институтов, и не могу гипнотизировать офицера советской армии. Может быть, ему это кажется, ведь от любви каждый может сойти с ума, в том числе и офицер советской армии!

– Не смей ерничать, Семен, – закричала она, стукнув кулаком по столу, – ты опять взялся за старое? То ты воруешь у Андрея Степановича бритвенные принадлежности, пытаясь вывести его из себя, а то начинаешь гипнотизировать, строя из себя неизвестно кого. Но знай, что тебе не удастся расстроить нашу женитьбу, и все твои выходки не будут иметь ровным счетом никаких последствий! Мы выдержим все, и женимся в положенный день, сожги ты хоть всю квартиру, и выкинь из нее все наши вещи!

– О чем ты, Евгения, говоришь, при чем тут сожги квартиру и выкинь все ваши вещи? Я вовсе не собираюсь этого делать, и, если честно, не понимаю, о чем ты говоришь. Мне сейчас не до Андрея Степановича, мне надо сдать последний экзамен, и составить план моей дальнейшей учебы.

– Это правда, Семен, – с надеждой спросила она, – тебе действительно сейчас не до Андрея Степановича? Я понимаю, что ты ревнуешь меня к нему, и ведешь себя так, как мой родной брат, хоть мы и очень далекая родня. Но все же потерпи немного, дай нам расписаться, ведь это последний шанс для меня найти себе мужа.

– Конечно, Евгения, я веду себя, как твой младший брат, и, разумеется, я немного ревную. Дело в том, что я не люблю военных, и вообще хочу, чтобы ты принадлежала только лишь мне одному. Но, видимо, ничего поделать уже нельзя, и ты действительно через несколько дней станешь женой майора. Поздравляю тебя, Евгения, и желаю твоему майору дослужиться до генерала!

– Ты это действительно искренне говоришь, Семен, ты действительно желаешь ему дослужиться до генерала? Ах, какой же ты хороший, какой же ты чистый и искренний человек, дай, я тебя обниму, и поцелую за эти слова!

И она бросилась ко мне, прижала к себе, и начала целовать, совершенно обезумев от счастья.

– Ну полно, Евгения, полно, успокойся, все хорошо, не надо лить слезы, хоть это и слезы счастья, и льешь ты их от радости за всех нас. У меня вся рубашка промокла от этих слез, а ведь мне завтра в ней надо идти на экзамен.

До следующего дня мне было некогда заниматься майором, и у него была маленькая передышка, во время которой он вообразил, что стал уже хозяином трехкомнатной квартиры в центре Москвы. Но на следующий день я благополучно сдал последний экзамен, и все мои силы были брошены теперь на то, чтобы не дать майору расписаться с Евгенией. Поскольку прежние меры на него не действовали, и похищать бритвенные предметы уже не было никакого смысла, я было опять попробовал его гипнотизировать, но это тоже большого результата не принесло. Увидев меня, молча стоящего в коридоре, майор просто поворачивал назад, и скрывался в спальне Евгении, куда вход мне был воспрещен. Я чувствовал, что победа ускользает из моих рук, и решил пойти ва-банк. Утром, когда они, как обычно, сидели на кухне, и пили свой чай с конфетами, которые ежедневно килограммами покупал майор, я подошел к ним, и заявил:

– Вы, конечно, презираете меня за мое поведение, и считаете ничтожным человеком, который на добро отвечает злом!

– Ну что ты, Семен, мы вовсе тебя не презираем, мы относимся к тебе очень хорошо, как к своему сыну, и нам не за что тебя презирать.

– Нет, вам есть, за что меня презирать, потому что это я украл бритву и помазок Андрея Степановича, и выбросил их в мусоропровод. Вам это хорошо известно, и вы втайне меня презираете, и только делаете вид, что относитесь ко мне хорошо.

– Конечно, Семен, мы знали, что это ты взял мою бритву и мой помазок, – отозвался наконец майор, – но не волнуйся, мы не будем за это тебя упрекать, потому что понимаем, что творится в твоей душе.

– Нет, вы вовсе не понимаете, что творится в моей душе, – возразил я майору. – Потому что если бы вы это понимали, вы бы не стали так спокойно со мной говорить. Если бы вы знали о том, что там творится, вы бы открыли настежь входную дверь, и выставили меня вон, запретив мне когда-либо возвращаться назад!

– Мы никогда этого не сделаем, Семен, – добродушно ответил майор, – потому что мы люди взрослые, и снисходительно относимся к фантазиям молодежи. Все это временные трудности, Семен, и мы все вместе очень быстро справимся с ними!

– Нет, вы не понимаете, – закричал я в ответ, – вы совсем не понимаете, что я вам говорю! Если вы меня сейчас же не прогоните из квартиры, я не только украду все ваши бритвенные принадлежности, но и буду ежедневно гипнотизировать вас, пока вы или не сойдете с ума, или сами отсюда не убежите! Я вас ненавижу обоих, и даже не знаю точно, кого больше, я ненавижу всю вашу фальшь и ложь, и не желаю больше мириться с вами! Вы оба лицемеры и большие лжецы, и ваша будущая свадьба нужна вам только лишь для того, чтобы скрыть с ее помощью всю вашу совместную ложь. И вы хорошо знаете о моей ненависти к вам, и только делаете вид, что ничего особенного не происходит. Если вы оставите меня у себя, я или зарежу вас ночью, или перепугаю в коридоре до смерти, так что вы будете заикаться потом до конца вашей жизни!

Сказав это, я случайно взглянул на себя в зеркало, и ужаснулся тому, что там увидел. Страшный, худой, всклокоченный человек с искаженными чертами лица и лихорадочно горящими глазами смотрел на меня из зеркала. Точно такой человек смотрел сейчас на них, угрожая убийством и страшными бедствиями. И нервы у майора не выдержали.

– Ну все, хватит, мое терпение кончилось! – вскричал он, вскакивая из-за стола. – Извини, Евгения, но я больше не могу находиться в этом доме. К черту свадьбу, к черту квартиру, и к черту тебя вместе с твоим сумасшедшим родственником! Возвращаюсь к жене и к брошенным детям, а вы тут можете гипнотизировать друг друга, и воровать, как сороки, блестящие вещи, а потом выкидывать их в мусоропровод. В конце концов, мне еще жить и жить, и попадать в сумасшедший дом я не хочу!

После этого он бросился вон из кухни, и, быстро собрав свои вещи, решительно покинул квартиру, хлопнув напоследок входной дверью. У Евгении тут же началась истерика, и продолжалась до завтрашнего утра. Что же касается меня, то я был противен сам себе, потому что понял, что упал еще ниже, чем падал до этого. Даже мои семечки и оплевывание в метро пассажиров, даже мой уход от Веры Павловны не опускали меня столь низко, как это мое разрушение счастья Евгении. А в том, что счастье ее было разрушено, я ни секунду не сомневался. Находиться рядом с ней мне не было никакого смысла, но я все же подождал до завтрашнего утра, наливая попеременно Евгении успокоительного и говоря слова утешения, и совершенно искренне жалея ее. Утром же я тихо собрал свои вещи, и тоже покинул квартиру вслед за майором. Несколько дней я провел на вокзале, а потом мне дали общежитие в институте. С Евгенией после этого я долго не встречался.