Женевьев посмотрела на него едва не в ужасе, а потом – на Гиббса, уверенная, что сейчас он вскочит и швырнёт Клайву в лицо перчатку, вызывая на дуэль. Впрочем, у Гиббса не было перчатки, только кепка, свисавшая со спинки кровати.

– Да знаю, знаю, – проворчал Гиббс, опять наполняя стакан. – Всё знаю. Потому и… эх.

– Дядюшка Гиббс не любит люксий, – сказала Иветт, словно извиняясь. – Всё время сердится, когда о нём речь заходит. А у меня есть люксиевая стрекоза. Хотите, покажу?

– Сиди уж! – рявкнул Гиббс, но Иветт вскочила и кинулась к кособокому буфету, который, вместе с лежанками, столом и сундуком в углу, составлял всю обстановку подвальчика. Иветт долго рылась в буфете, потом вынула из него что-то, замотанное в тряпочку, поднесла, держа в ладонях на весу, бережно, словно великую драгоценность. Её острое личико приобрело вдруг какое-то детское выражение благоговейной восторженности, рыжие локоны распушились надо лбом, и Женевьев подумала, что эта девушка – совсем не вульгарная нахалка, как ей казалось раньше, а очень милое дитя. Она же в самом деле кормит Гиббса – из всех троих жителей подвальчика на Петушиной улице она одна имела работу и промышляла честным трудом.

– Вот! – радостно сказала Иветт и развернула тряпицу. Из её ладоней, жужжа и стуча разноцветными крыльями, выпорхнула стрекоза.

Она летела немного тяжеловато и гудела слишком громко, только так и можно было понять, что она не живая. Тельце её было сделано из меди, а крылышки выпилены из тончайшего ажурного стекла, и звенели, как мартовская капель, блестя в свете стоящей на столе лучины и переливаясь всеми цветами радуги. Стрекоза летела лениво, будто не проснулась ещё от долгого сна, описала пару кругов над столом, зависла, опять покрутилась. Иветт вытянула ладонь, стрекоза степенно подлетела и нырнула обратно в мятую тряпочку, служившую ей домом.

Это была механическая игрушка, оживлённая капелькой люксия. Такие игрушки стали естественным следствием появления големов – Женевьев не раз видела в богатых домах механических птичек, лягушек и даже собак, которые тявкали почти как живые, только низко и как-то скрипуче. У неё и самой была такая птичка в детстве, но Август леБейл рано лишил свою воспитанницу игрушек. Прежде чем забрать птичку, он объяснил погрустневшей девочке, что люксия, который тратится на оживление птички, хватило бы на отопление дома рабочей семьи. «Хорошо, – сказала тогда семилетняя Женевьев, стараясь не шмыгать носом. – Пусть греются».

– Это ей хахаль подарил. Богатенький, – значительно изрёк Вуди из-под стола, чавкая утиным крылышком, за что немедленно получил подзатыльник от дядюшки Гиббса.

– Поговори у меня ещё! Ишь ты!

Иветт густо покраснела, чего Женевьев никак от неё не ждала, и торопливо спрятала своё сокровище обратно в буфет.

Со своим спасителем, единственным, кому, по её собственному признанию, она целиком доверяла, за долгие унылые дни, проведённые в подвальчике на Петушиной улице, Женевьев почти не общалась. Джонатан много спал, а когда не метался в бреду, то или лежал, или сидел, тяжело опираясь о столешницу, и смотрел на принцессу тревожным, смущённым взглядом. Поговорить они не могли, потому что в подвале всё время кто-то был – то щебетушка Иветт, то пронырливый Вуди, а Дядюшка Гиббс так и вовсе отлучился из дому один только раз, когда у него адски разнылся зуб и пришлось посетить зубодёра. Но как раз в эту его отлучку Джонатан спал, и Женевьев не хотелось прерывать его сон, в кои-то веки тихий и мирный, не несущий оттенка тяжёлого забытья.

Так что им оставалось только переглядываться через стол да вздыхать, и эти переглядывания и вздохи расценивались не вполне верно. Клайв то и дело кидал на своего друга выразительные взгляды, которых тот, естественно, не понимал, поскольку ни капли не был повинен в том, в чём его подозревали. Женевьев и сама смотрела на него не как на мужчину, а как на защитника, опору, как на слугу в конце-то концов. Ведь она была его принцессой, а он – её лейбгвардейцем… да что там – все ей лейб-гвардией, по сути дела. Она видела, что ему очень хочется поговорить с ней, быть может, попросить у неё прощения, что валяется тут с дыркой в боку вместо того, чтобы, не щадя сил и жизни, попытаться вывезти принцессу из столицы. Но она понимала, и она была готова терпеть. Терпение – великая добродетель.

Как-то раз, спустя две недели после побега из дворца Сишэ, Джонатан, уже выздоравливающий, но ещё не очень окрепший, полулежал на кровати, откинувшись на тощую подушку, свёрнутую валиком, а принцесса Женевьев читала ему вслух газету. Для неё это не было странно, поскольку Август ле-Бейл нередко заставлял её читать вслух газеты, а затем анализировать прочитанное, и жестоко распекал за допущенные ошибки или недостаточно критическое отношение к статьям. Газеты, говаривал он, – это море лжи, где из пены огромных волн изредка взблескивают брызги истины. Он учил её ловить и видеть эту истину, и ещё учил угадывать по тону и характеру газетных выдумок, кто стоит за этими выдумками и чего добивается, распространяя их в народе.

Так что читала она в тот вечер скорее для себя, чем для Джонатана, но он слушал её очень внимательно, и нахмурился, когда Женевьев дошла до страницы криминальной хроники, где значилось, что расследование «инцидента во дворце Сишэ» близится к завершению.

Никакого упоминания о кончине короля Альфреда за все эти недели в газетах не появилось.

С лежанки дядюшки Гиббса раздался негромкий храп, и Джонатан с Женевьев повернули головы одновременно. Так и есть – старика к вечеру разморило. Надо было пользоваться моментом.

– Простите, – выдохнул Джонатан. – Простите меня, я…

– Успокойтесь, – Женевьев сложила газету и взглянула на него строго и кротко, как глядела прежде на Клементину, когда та начинала жаловаться, что у её высочества недостаточно много платьев. – Вы ни в чём не виноваты. К тому же ваш друг нам поможет.

– Да, поможет, – убито сказал Джонатан. – Но если бы я был умнее, нам бы вообще не пришлось к нему обращаться. И вы уже были бы…

Он замолчал, как будто вдруг осознав, что понятия не имеет, а где уже была бы его принцесса, если бы всё шло согласно её планам. Его вопросительный взгляд был достаточно красноречив, и Женевьев, поколебавшись, ответила:

– Рано ещё говорить об этом, но… Мне нужно на остров Навья. И как можно скорее.

– На остров Навья! – повторил Джонатан так громко, что Дядюшка Гиббс всхрапнул на полтона громче. Джонатан тут же смолк. Храп возобновился, и Джонатан продолжал уже тише: – Ваше высочество, с тех пор, как там появился люксий, остров объявлен государственной секретной зоной. Попасть туда можно только по специальному направлению от Малого Совета и… я не думаю…

– Я должна попасть туда, сударь, – спокойно сказала принцесса Женевьев. – Вы поможете, потому что больше мне просить некого. И довольно пока об этом, обсудим остальное, когда окажемся за городскими стенами.