Эйб съел три миски бульона за один присест. Когда он насытился, они с Генри «казалось, целый час» просидели в молчании. Наконец Эйб подал голос:

— Почему ты не убил меня?

Мне было тошно на него смотреть. Плевать на его доброту. Плевать, что он спас мне жизнь, лечил мои раны и кормил меня. Мне было плевать, что он за человек. Важно было, что он за существо.

— Скажи на милость, с чего мне тебя убивать?

— Ты вампир.

— И что, в этом весь я? Разве я не обладаю человеческим разумом? Разве у меня не те же потребности? Разве не надо мне питаться, одеваться и искать утешения? Не меряй нас одной мерой, Авраам.

— Ты говоришь так, будто тебе не надо убивать, чтобы «питаться»! Будто из-за твоих «потребностей» дети не лишаются матерей!

— Ясно, — кивнул Генри. — Значит, тебя лишил матери один из моих собратьев.

Всякое подобие выдержки оставило меня. Меня взбесила легкость, с которой он об этом говорил. Его бессердечие. Я снова обезумел. Бросился на него, сбив миску из-под бульона на каменный пол. Она разбилась вдребезги. Если бы не путы на руках, я разорвал бы Генри на куски.

— Не смей о ней говорить! Никогда!

Генри подождал, пока мой порыв утихнет, опустился на колени и собрал осколки.

— Прости, — произнес он. — Я слишком давно был твоим ровесником и позабыл, как вспыльчивы юнцы. Отныне постараюсь тщательнее выбирать слова.

Подняв с пола последние черепки, он поднялся и пошел к двери, но на пороге остановился.

— Попробуй ответить себе на вопрос: неужели мы с тобой настолько непохожи? Разве не стали мы оба невольными заложниками моего положения? Разве не потеряли из-за него нечто важное? Ты — мать. А я — жизнь.

Генри ушел, оставив меня предаваться гневу. Я крикнул ему вслед: «Почему ты оставил меня в живых?» Он спокойно ответил из соседней комнаты: «Некоторые люди, Авраам, представляют слишком большой интерес, чтобы их убивать».

С каждым днем Эйбу становилось лучше. Он охотно принимал пищу и все с большим интересом слушал, как Генри читает Шекспира.

Его вид по-прежнему внушал мне ярость и недоверие, однако постепенно злые чувства теряли силу, а мое тело, напротив, крепло. Генри ослабил путы, чтобы я мог питаться самостоятельно. Он оставлял у постели книги, чтобы в одиночестве я мог читать. Чем лучше я узнавал Генри, тем больше уверялся, что он не собирается меня убивать. Мы говорили о книгах. О великих городах мира. О Джеке Бартсе. Мы даже говорили о моей матери. Но в основном мы говорили о вампирах. Мне не хватало слов, чтобы задавать нужные вопросы. Я хотел знать абсолютно все. Четыре долгих года я блуждал в темноте, полагаясь на собственные умозаключения и надеясь, что провидение сведет меня лицом к лицу с вампиром. Теперь у меня наконец появилась возможность все разузнать. Как им удается питаться исключительно кровью? Есть ли у них душа? Откуда они вообще взялись?

К сожалению, Генри не мог дать ответов на эти вопросы. Как и большинство вампиров, он потратил немало времени, пытаясь проследить свою «родословную» и отыскать «самого первого вампира» в надежде, что ответ приоткроет некую тайну (или даже поможет отыскать лекарство). Как и все они, Генри потерпел неудачу. Даже самым изобретательным вампирам не удавалось забраться глубже двух-трех поколений.

— Причина, — объяснил Генри, — в том, что по натуре мы одиночки.

Действительно, вампиры редко склонны к общению, и почти никогда — к общению с себе подобными. Легкая добыча — большая редкость, что порождает жестокую конкуренцию, а бродячий образ жизни не способствует созданию долгосрочных связей. Иногда вампирам случается охотиться парами или в стае, но подобные альянсы, чаще всего временные, порождает отчаяние.

— Что до нашего предка, — продолжал Генри, — боюсь, эта тайна навеки покрыта тьмой. Кто-то верит, что нас породил злой дух или демон, путешествовавший от одной несчастной души к другой. Проклятие передавалось через кровь. Другие говорят, что наш прародитель — сам дьявол. А иные, и я в их числе, полагают, что никакого «проклятия» не было, просто вампир и человек — разные существа. Два отдельных биологических вида сосуществовали с тех пор, как Адама и Еву изгнали из рая. Одна раса одарена невероятными способностями и долголетием, другая, более хрупкая и наделенная быстротечной жизнью, гораздо более многочисленна. С уверенностью можно сказать только то, что точного ответа не отыскать.

Зато в вопросах вампирского существования Генри представлял собой кладезь знаний. Он умел объяснять особенности своего положения таким образом, что мне, в столь юном возрасте, все становилось понятно. У него был талант: благодаря ему человек мог познать бессмертие.

— Люди ограничены временем, — объяснял он. — Их жизни положен предел. Отсюда честолюбие. Приходится выбирать наиболее важное, изо всех сил держаться за то, что дорого. В человеческой жизни есть времена года, обряды инициации, последствия. И в итоге конец. Но что такое жизнь без привкуса безотлагательности? Что случится с честолюбием? А с любовью?

Первые сотни лет небезынтересны, это верно. Мир неустанно потворствует нашим капризам. Мы совершенствуем умение добывать пищу, учимся расставлять сети и как следует наслаждаться добычей. Путешествуем по всему миру, созерцаем при лунном свете чудеса цивилизации; приумножаем скромное состояние, забирая ценности у бесчисленных жертв. Мы исполняем любые мыслимые прихоти плоти. О да, это захватывает.

По прошествии победоносного столетия наши тела переполняются опытом — но разум все еще голодает. К этому моменту большинство из нас успевает выработать устойчивость к пагубному воздействию солнечного света. Мир живых попадает в пределы досягаемости — и мы свободны испытать все, что было скрыто тьмой на протяжении первого века. Мы идем в библиотеки, штудируем классиков; собственными глазами наблюдаем выдающиеся произведения искусства. Занимаемся музыкой, живописью, пишем стихи. Возвращаемся в излюбленные города, чтобы по-новому насладиться ими. Состояния разрастаются. Сила крепнет.

К третьему столетию очарование вечности блекнет. Исполнены все мыслимые желания. Упоение власти над чужой жизнью многократно испытано. Все сокровища мира к нашим услугам, но мы не находим в них утешения. Именно в это столетие, Авраам, большинство из нас кончает жизнь самоубийством: кто-то морит себя голодом, кто-то пронзает сердце колом, кто-то умудряется отрубить себе голову, а кто-то — в самых безнадежных случаях — сжигает себя заживо. Лишь сильнейшие, те, у кого несгибаемая воля и неизменная цель, живут четыре, пять веков или даже дольше.

Я не мог понять, с чего существу, которое свободно от неизбежной смерти, самому ее выбирать, — и сказал об этом Генри.

«Без смерти, — ответил он, — жизнь лишена смысла. Это история, которую никто не расскажет, песня, которую не споют, ибо как же ее закончить?»

* * *

Вскоре Эйб достаточно окреп, чтобы сидеть в постели, а Генри начал доверять ему настолько, что снял путы. Не получив ответов на общие вопросы про вампиров, Авраам обратился к бездонному колодцу частностей. Он спрашивал про солнечный свет: