а до нее бабушка хорошо ее воспитали, — но и достаточно скромным, чтобы ей не фыркали вслед. Подруги из старого района намекают, что ей плохо удается соблюдать баланс.

Стоит июль, причем довольно жаркий. Надень сарафан, предлагает Элоиз. Как носят всякие богемные девчонки вроде Эрики Баду[15].

У Кары только один сарафан — бирюзовый, что называется цвета морской волны. Она предпочла бы джинсы, даже шорты, но спорить не хочется, и она все-таки надевает сарафан. Уродство.

Висит на ней как мешок. Сразу заметны крошечная грудь и узкие бедра, отсутствие чувственной красоты, отчего тетки и двоюродные сестры втихаря посмеиваются и спрашивают: «А ты действительно с Ямайки?»

Глаза бы ее в зеркало не смотрели.

11:45

Напряжение в плечах перерастает в обыкновенный страх. Приближается настоящая битва.

Волосы.

Она уже неделю их не расчесывала, поскольку почти никуда не ходила, кроме пиццерии на бульваре Коллинсон, да еще заглядывала в круглосуточную прачечную в переулке Лорентия, пока мама была в банке через дорогу. Водя расческой по свалявшимся прядям, она стискивает зубы, стонет и попискивает, распутывая густые заросли и выдирая колтуны, стараясь распрямить кудри, пока они снова не сожмутся в тугие завитки. Кожа под волосами краснеет; наверно, даже будет болеть голова. Нанести смягчитель для волос — дело небыстрое. Кара снимает колпачок с распылителя и разбрызгивает средство по всей голове, втирая его в корни.

Прическа начинает приобретать форму. Не блестяще, но сойдет. Она заранее представляет поднятые брови женщин, тоже предпочитающих естественность, их красиво уложенные афро, напоминающие черные гортензии. Каждый раз ей хочется крикнуть им, чтобы перестали коситься на ее спутанную гриву.

12:30

Подмышки вспотели, и Кара снова брызгает их дезодорантом (Элоиз почему-то дала ей мужской), а потом на всякий случай еще и туалетной водой. Она поправляет сарафан, чтобы бюстгальтер не торчал. Когда в прошлый раз она была в своем старом районе, пацаны засекли выглядывающий из выреза краешек розового кружева и почти два квартала волоклись за ней по пятам. К такому извращенному вниманию Кара не привыкла. Парни, которые вообще-то игнорируют тощих девчонок — ни сиськи, ни письки, подержаться не за что, — все же преследовали ее, ржали и дразнили: «Эй, красотка, иди чего покажу!» С каждым шагом она молилась, чтобы они оставили ее в покое, зато потом было что рассказать подружкам. По их словам, это и значит быть женщиной.

Строгие старомодные дамочки поглядывали на нее, поджимая губы и вздергивая брови, будто она занималась сексом прямо на улице, на глазах у всего честного народа, не боясь Божьего гнева. Она слишком перепугалась и слишком мучилась от стыда, чтобы выискивать среди них знакомых, — просто решила, что лучше пойти домой, пока не случилось непоправимое.

12:32

Наступает время инспекции.

Элоиз приказывает Каре встать поодаль, чтобы лучше ее рассмотреть и составить общее впечатление о внешнем виде дочери.

Дезодорантом побрызгалась?

Кивок.

Зубы почистила?

Кивок.

Блеск для губ?

Кивок.

Хм.

Элоиз сомневается. Как всегда. Но Кара считает, что выглядит нормально. Почти безукоризненно для девочки-подростка. Машины не станут притормаживать около нее, женщины в церкви не будут шептать «Какая распущенность!» при виде ее платья, потому что подол доходит аж до щиколоток, а не до середины бедер.

Элоиз встает с дивана и делает несколько шагов к Каре, останавливаясь на расстоянии вытянутой руки.

Если встретишь знакомых, не забудь прибавлять к словам «мэм».

Хорошо.

Если увидишь родственников, не обсуждай с ними наши дела.

Не буду.

Если твои бесстыжие подружки заговорят с мальчиками, уходи. Встретишься с ними потом, когда они прекратят вертеть хвостом.

Конечно.

И принеси мне что-нибудь поесть. Курицу по-ямайски и рис.

Ладно, мама.

Кара направляется к двери, чувствуя, как Элоиз провожает ее взглядом, выискивая несовершенства, которые можно поправить. Кара знает, что мать мысленно пробегает по воображаемому списку, проверяя, не забыла ли еще какие-то ценные указания и наставления, чтобы ей потом не звонили по поводу задрипанной внешности или неподобающего поведения дочери. Кара оборачивается и говорит, что знает протокол, который внушался ей последние два часа, последние четырнадцать лет. Она уверяет Элоиз, что держит все правила в голове.

12:40

Готова.

Брэндон и Шейла

Наш сосед Брэндон был наркодилером. По крайней мере, я так думала; мама же полагала, что он просто испорченный двадцатилетний белый парень со всеми проблемами испорченного двадцатилетнего белого парня. Она объясняла, что его выдают беспокойные движения и мешковатая одежда, а еще привычка кривить рот, имитируя акцент. По ее мнению, он сбежал на Уилсон и Батерст, бунтуя против мамочки с папочкой.

— Возможно, мы обе правы, — говорила я.

Мама качала головой:

— Не похоже, что у него хватит смелости торговать наркотой.

— Да брось. — Я начинала жестикулировать, чтобы успешнее донести свою мысль. — Ему ведь нужно на что-то жить, а к физическому труду он не приучен. А может, он все-таки берет деньги у родителей, — заходила я с другой стороны, — но исключительно на оплату жилья и питание. Допустим, они думают, будто он уехал в город учиться.

Мы строили такие предположения, когда у него в квартире особенно шумели, а это происходило постоянно. Стены здесь были тонкими как бумага, не то что в нашем дуплексе на Белгрейвия-авеню, не говоря уже о бабушкином коттедже. Даже если бы нас нисколько не интересовала жизнь Брэндона, мы бы не смогли остаться в неведении.

Всякий раз, когда я возвращалась домой, а мама уже была там, я стояла у двери, не решаясь переступить через порог и пробегая в уме список своих возможных прегрешений, которые могут вызвать скандал. Иногда я считала до десяти, а в это время двое-трое мужчин с испитыми лицами подходили к квартире Брэндона и барабанили в дверь, пока он не открывал и они не вваливались внутрь. Сразу же после этого начинал грохотать дэнсхолл девяностых, перекрывая все остальные звуки. В подобных случаях Брэндон считал нужным заглушать музыкой общение с гостями. Но даже тогда до нас частенько доносились обрывки ожесточенного спора, и громче всех орал Брэндон:

— Да не, ты чё, не врубаешься? Он брешет, бро. Зуб даю (мать-перемать)! Вы же все мои кореша, разве не так? Друганы! Да что б мне сдохнуть, это наглый поклеп (мать-перемать)!

— Я же говорю, приторговывает, — повторяла я маме. — Дилер, хоть и мелкого пошиба.

Мама признавала, что сам он употребляет. Брэндон был явным тусовщиком. Едва переехав сюда, он в тот же вечер постучал к нам в дверь и любезно сообщил, что к нему будут иногда захаживать