Художник, как и Брейгель до него, совершенно не был одержим скатологией. Его публика — это обеспеченные люди, буржуа или дворяне, способные оценить его юмористические иллюстрации деревенских нравов. Речь здесь идет не об исключительно реалистических описаниях, но о моральных уроках для высших слоев общества. В середине XVII века новые нормы стыдливости уже прочно установились в этих социальных группах. В январе 1635 года где-то в Испанских Нидерландах дворянин совершает убийство. Впоследствии он будет помилован, а в качестве главного оправдания послужит то, что на вечерней прогулке он тщетно пытался уговорить прохожих оставить его в покое в уединенном месте, чтобы справить естественную потребность, и не желал «быть застигнутым врасплох, совершая то, что требует одиночества»[93]. Украсить свой интерьер забавной жанровой сценкой, иллюстрирующей грубость деревенских нравов, значит почувствовать себя значительно благороднее изображенных персонажей. Легкое социальное презрение тем не менее не слишком глубоко. Обе картины Исаака ван Остаде устанавливают прямую связь между сельскими жителями и животным началом в них: собака, которая наблюдает за испражняющимся человеком, на первой картине, и распотрошенная свинья на второй — это единственные два животных, которым так нравятся человеческие экскременты, что они даже поедают их, в том числе (как уже отмечалось выше) в городах.

Смех, иногда окрашенный симпатией к селянам, например у Брейгеля, у многих писателей XVI века так же социально дифференцирован. В высших культурных кругах смех — это средство соединить разные группы, разделенные многими ступенями презрения: придворных кавалеров и дам и придворных поэтов, интеллектуальное окружение короля, дворян крупных и мелких, монашество и священников, живущих в миру, процветающих буржуа и образованных бедняков… Писатели были выходцами из самых разных кругов — от сочинявшей эротические рассказы Маргариты Наваррской, сестры Франциска I, до безвестных адептов раблезианского юмора, однако никто из них не происходил из народной среды. К тому же не следует забывать, что человеческое существо редко бывает однозначно. Например, Ронсар в своих одах — влюбленный идеалист, а в «Шутках» мы видим иное его лицо, грубовато-веселое.

Такова же и Маргарита, «Маргарита с двойным дном», талантливо описанная Люсьеном Февром[94]. Она умела и делать изысканные комплименты, и едко острить. Автор высокодуховных произведений, она в то же время создала и семьдесят две веселые истории, опубликованные десять лет спустя после ее смерти, в 1559 году, под названием «Гептамерон». Эти истории — плод дворцовых забав, во время которых члены кружка избранных ведут словесные баталии, борясь за внимание аудитории. Можно по меньшей мере сказать, что эта дама не была недотрогой, а при ее дворе было принято достаточно вольное поведение. Действие происходит в банях Котре, где десять персонажей, пятеро мужчин и пять женщин, рассказывают друг другу истории. Пятая история — о двух монахах-францисканцах, которые задумали изнасиловать лодочницу, но она их одурачила. В одиннадцатой истории рассказывается о благородной даме: ей «так спешно понадобилось пойти в известное место, что, не успев разглядеть, прибрано там или нет, она второпях угодила прямо в нечистоты и перепачкала и зад свой, и платье. Рассчитывая, что кто-нибудь из женщин поможет ей, она стала звать на помощь. Но вместо дам явились их кавалеры, которые застали ее обнаженной и в таком непривлекательном виде, в каком ни одна женщина ни за что не захотела бы показаться мужчине»[95]. В конце концов жертва смеялась над своим неудачным приключением вместе с остальными. Кроме того, одна из слушательниц, которой история пришлась по вкусу, несмотря на всю ее отвратительность, делает намек будущим читателям на личность героини истории. Сестра короля, таким образом, явно дает понять, что подробное описание «веселых материй» до определенных пределов допустимо в избранном кругу. Тем не менее она не считает, что ради удовольствий можно идти на правонарушения. Пятьдесят вторая ее история описывает острый запах мести. Желая наказать адвоката, который его преследует, слуга аптекаря «выронил из рукава комок мерзлого кала, завернутый в кусок бумаги и формой похожий на головку сахару». Законник подбирает находку и прячет ее у себя на груди. Пока он пирует в таверне, огонь, горящий в камине, согревает «сахар» в его уютном убежище. Чувствуя ужасную вонь, адвокат накидывается на горничную: «Не знаю уж, ты ли сама или дети твои тут наложили, но тут просто не дохнешь от дерьма». Та отвечает: «Клянусь апостолом Петром, нет тут нигде такой мерзости, разве только сами же вы ее сюда занесли». После чего законник обнаруживает, что его роскошная лисья шуба полностью испорчена.

В ходе дальнейших разговоров проявляется разница между тем, как выбирают слова мужчины и женщины. Маргарита признает, что «граф не очень чист». «Слова никогда дурно не пахнут», но некоторые из них оказываются гадкими и зловонными, «потому что задевают душу нашу больше, чем тело». Запрет наложен в первую очередь на слово «дерьмо»: собеседники пользуются эвфемизмами. На всю книгу найдется всего один пример употребления этого слова — оно раздается из уст адвоката. Его собеседница, хоть она и простолюдинка, заменяет это слово «мерзостью». На самом деле, именитая писательница знает, что в ее мире это очень деликатный момент. В первой версии истории сквернословила горничная. В следующем варианте текста писательница старается не вкладывать плохих слов в уста женщин, поясняя, что женщины любят посмеяться над подобными вещами из лицемерия, что несовершенство человеческой природы мешает им демонстрировать добродетель[96]. У дам высшего общества в моду входит стыдливость, понимаемая как сокрытие функций телесного низа (причем о некоторых сопряженных с ними удовольствиях не умалчивается). Под влиянием дам и мужчины из этих кругов начинают вести себя приличнее. Дворянин из Ле-Мана Жак Таюро, автор «Диалогов», вышедших в свет до 1555 года, как бы призывает к этому, критикуя «итальянствующее» окружение Генриха II, поскольку, чтобы сделать карьеру, каждый должен орошать собеседников «придворной святой водой», то есть заверять их в преданной дружбе[97]. Тем не менее очень грубая речь и вольные манеры мужского поведения остаются вполне приемлемыми на протяжении всего XVI века. Об этом в избытке написано у Брантома в «Жизнеописаниях знаменитых женщин».