Миф о невыносимой вони, окутывающей деревню, с XVII века подпитывается развитием «цивилизации нравов» — именно тогда в городах и при дворе началось триумфальное шествие рафинированных отношений, животное начало в человеке стало отрицаться, а стыдливость — пониматься по-новому. Прежде все совершали естественные отправления прилюдно, без всякого стеснения. Даже король давал аудиенции, сидя на кресле-туалете. Генриха III именно в таком положении заколол монах Жак Клеман. Нужду справляли практически повсеместно. Антуан Фюретьер рассказывает, что однажды при дворе Людовика XIII рыцарь королевы отпустил ее руку и пошел помочиться на висящий на стене гобелен. А в другой раз огромная лужа, образовавшаяся под платьем мадам де Лафайет в присутствии суверена, просто-напросто вызвала у него смех. Мочиться в углу комнаты, на лестнице или в камин было обычным делом[71]. В дальнейшем подобное поведение все больше и больше отвергалось высшими слоями общества, но сохранялось в народной среде, и элита относилась к этому все с большим презрением.

В Артуа, провинции, принадлежавшей Испанским Нидерландам до того, как ее захватили войска Людовика XIII, повадки крестьян описаны во многих документах. Завсегдатаи кабаков ходили «облегчиться» в сад или в конюшню, на стены домов, церквей или кладбищенскую ограду, если кладбище было поблизости. Не задумываясь, мочились в окно, как один парень в 1602 году, посчитавший, что оросить кого-то своей мочой — очень смешная шутка. Иногда под столами в кабаках делались специальные желоба для отвода мочи. Запах, видимо, никого не смущал. Также существовал обычай использовать в качестве туалета камин, в том числе когда в нем горели дрова. Примерно в 1550–1551 году в Эперлеке, недалеко от Сент-Омера, как-то вечером супруга хозяина таверны сидела в уголке у камина. Два подвыпивших парня пришли туда справить нужду. Возможно, в качестве шутки один из них повернулся и обдал струей женщину. Приятель упрекнул его в неподобающем поведении. В результате завязалась поножовщина, и обидчик хозяйки заведения был убит. Как показывает неодобрительное отношение к подобным шуткам одного из участников происшествия, крестьяне были в курсе новых норм учтивости, однако, говоря о том, что хозяйке был нанесен вред, он прежде всего рассчитывал на снисходительное отношение судей к совершенному им убийству. Ведь он тоже мочился в камин на глазах у женщины и не испытывал при этом стыда. Подобное поведение — банальность. 25 июня 1638 года, увидев, как какой-то человек пристроился по нужде под деревом, проходившие мимо мужчина и две женщины стали хохотать и весело назвали его чертом[72].

Продукты жизнедеятельности человека также используются для оскорблений, особенно среди молодежи. Когда молодые люди обливают кого-то мочой или добавляют ее кому-то в пиво в кабаке, они заявляют, что поступают так, чтобы посмеяться, однако подобные шутки могут обернуться ссорой и плохо кончиться. И дело здесь не столько в отвращении, сколько в унижении. В эпоху охоты на ведьм, которых повсеместно жгли на кострах, человеческие отходы вызывали страх, потому что все, что исходило из человеческого тела, могло использоваться при проведении магических ритуалов защиты или для наведения порчи. Если речь идет об экскрементах, агрессия выглядит еще более серьезной. Примерно в 1594 году в Монтиньи-ан-Остреван компания молодых людей обвинила какого-то парня в том, что он проявил к ним неуважение во дворе кабака, куда они вышли «до ветру». Этот парень спустил штаны и стал справлять большую нужду в их присутствии. На свадьбе, состоявшейся 1 сентября 1612 года в Гонаме, какой-то «бездельник» уселся облегчиться в пяти футах от накрытого стола, на виду у всех, чем вызвал всеобщее возмущение. Хотя в архивном документе об этом не говорится, но возмутились гости не только зрелищем, но и неуместным запахом. Полутора метров, отделявших невежу от сотрапезников, было явно недостаточно, и сотрапезники, сидевшие поблизости, испытали явное неудобство. В Аннёлене, во время ссоры двух молодых людей, имевшей место 6 мая 1644 года, один из них спустил штаны и повернулся к другому задом. «Вот тебе моя задница, — сказал он. — Я тебя одной левой сделаю»[73]. Он дает понять противнику, что ставит его не выше собственных экскрементов. И женщины не отстают. В 1529 году, поссорившись с каким-то мужчиной, крестьянка, выведенная из себя, кричит, что не боится его. «И если бы моя задница не была испачкана дерьмом, я бы тебе ее смело показала!»[74] Прачки, стирающие белье на берегах Сены, часто потешались над пассажирами судов, демонстрируя им свои зады. Многие парижанки выставляли ягодицы в окна.

Пахучие, даже вонючие, с точки зрения проезжавших мимо путешественников, деревни тем не менее были не так загрязнены и отравлены, как города при Старом порядке. Дело в том, что деревни, в которых проживало обычно несколько сотен человек, не так страдали от большого скопления дурно пахнущего ремесленного производства, как это было в городах и ближайших к ним пригородах. Заточенные за городскими стенами, где бушевали страшные эпидемии, жители городов, этих грязных богаделен, не стали ждать наступления эпохи Просвещения и начали перебираться на природу, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Все, у кого была такая возможность, летом сбегали от парижской духоты в сельские дома, на дачи, которых в XVI–XVII веках становилось все больше. Увлечение становится повальным в эпоху Руссо — не только благодаря его описаниям чарующей, девственной природы, где пахнет счастьем, но и потому, что таким образом можно было укрыться от невыносимой атмосферы расширяющейся столицы. Также надо было скрываться от шума, от тесноты улиц, от опасных и угрожающих толп нищих и проституток, которых становилось все больше. В XVIII веке в деревни под Парижем хлынули зажиточные и привилегированные горожане, которые желали жить в сельских домах, ставших причудой буржуазии, ее эротическими фантазиями, или в аристократических имениях. Самые богатые строили новые дома или переделывали старые в соответствии с тогдашней модой. Их вдохновлял Версаль, роскошные фамильные дворцы, окруженные огромными парками и обнесенные стенами и решетками, отделявшими их от селян. Этот феномен, предтеча нарастающего превращения деревень, окружавших столицу, в пригороды, для многих видных парижан было неким возвращением к истокам. Многие из них провели детство в деревне у кормилицы-крестьянки, и этим можно объяснить их симпатию к сельскому миру.

Деревни вследствие этого коренным образом меняются. Например, Булонь в 1717 году насчитывала около 800 жителей. Ее земли не подходят для выращивания злаковых культур, в основном там были виноградники. Процветало ремесло прачек, обслуживающих привилегированную публику из замков Мадрид[75] и Багатель. К 1789 году население увеличивается до 2000 человек. Парижская знать и буржуазия владеет там имениями с обширными садами. Также летних резиденций много в долине Монморанси, располагавшейся в полудне пути от столицы. В этот край вишневых садов очень любят помещать к кормилицам многочисленных городских младенцев.