Ковард насторожился: «Опять шахматы?!»

«Все в порядке, — возразил ему Злобный Я, — у меня все под контролем! Спи!»

— И вот, — Ферзь достал из кармана пачку сигарет и зажигалку. — Куришь?

— Нет.

— А я с твоего позволения, — Ферзь прикурил сигарету и выпустил тонкую струйку дыма в потолок. — И вот прапрадед мой все продал и уехал во Францию, а вскоре случилась революция. Все точно как он и говорил. Прадеда вместе с женой схватили, а детей, их было восемь душ, определили в революционный приют. И грозил моему славному предку расстрел как контрреволюционному элементу. Но каким-то непостижимым образом прадед сбежал из тюрьмы, кинулся домой взять что-то из одежды, а на месте его дома — пепелище. Сожгли революционеры дом. Ничего не осталось — только стены обгорелые. Стал мой прадед как вкопанный, глядь — а из руин светлое сияние. Мелькнуло и погасло. Он туда — посреди пепла и обгорелых головешек лежат нетронутые огнем шахматы, те, что ему отец оставил. Уж не знаю, что там мой прадед подумал тогда, да только взял он эти шахматы, раскрыл доску и все белые фигуры по карманам рассовал, а черные вместе с доской так и оставил на пепелище. Потом вроде он разыскал своих детей в этом самом революционном приюте, выдал каждому ребенку по фигуре и наказал хранить как зеницу ока. Деду моему ферзь достался. Вот этот.

Ферзь расстегнул рубашку, и Аркадий Францевич увидел на шее своего нового знакомца необычный медальон — массивную серебряную цепочку с кольцом в виде змейки, обвившейся вокруг деревянного шахматного ферзя.

— Вот, — Ферзь погасил окурок в пепельнице, — эта семейная реликвия и дала мне второе имя.

— Интересно. И что же случилось с вашим прадедушкой дальше?

— Этого я не знаю. В любом случае его уже давно нет в живых. Впрочем, как и моего деда, и отца, но вот эта вещица, — Ферзь взял медальон в руку, — говорит о том, что вся эта история не выдумка.

— И что, эта фигура обладает какой-то силой?

— Думаю, что да. Я знаю многих художников, некоторые из них очень талантливы, можно даже сказать, гениальны, но никто из них не может продать свои картины так, как я. Я еще не закончил работу, а у меня уже очередь желающих ее приобрести. Причем многие пытались работать в той же теме, что и я. У меня покупают, у них — нет.

— А что за тема такая? — поинтересовался Аркадий Францевич.

— Я пишу ангелов, играющих в шахматы. Нет, конечно же, я не сразу нашел эту тему. Я писал и портреты, и пейзажи, и огромные авангардные картины на манер Розенквиста — все это было не то. Редко что удавалось продать, и то за такие смешные деньги, что выгоднее было ничего не писать: холст и краски стоили дороже. А потом я как-то поразмышлял над всей этой родовой историей и написал небольшую работу — белый и черный ангелы за шахматной доской. И работа тут же продалась, причем за баснословные по тем временам деньги. С тех пор я стал писать только на эту тему, и думаю, что мне удалось поймать жар-птицу за хвост.

— Да, интересно…

Ферзь улыбнулся:

— Я тебя не сильно утомил своим рассказом?

— Нет, напротив.

— А ты, Кеша, чем занимаешься? Кстати, Кеша — это же, кажется, Иннокентий?

— Но Ферзь — это тоже не Валера.

Ферзь засмеялся:

— Точно подметил. И все же кто ты в этой жизни?

— Я — ученый. Биолог.

— О! Я почему-то так и подумал, что ученый.

— Почему?

— Ты на Эйнштейна похож.

— Ну да? — засмеялся Аркадий Францевич. — Лестно слышать.

— Глаз художника не обманешь. Только усы отрасти — и вылитый Эйнштейн. Ты еврей?

— Нет. У меня польские корни. Был бы я еврей — давно уехал бы.

— Ну и хорошо, что не уехал. А то мы бы с тобой не встретились. Давай выпьем за слияние науки и искусства!

Они чокнулись и осушили кружки.

— Мальчики, — послышался голос из-за барной стойки. — Еще пива?

Ковард обернулся и посмотрел оценивающим взглядом на официантку:

— Хороша, чертовка!

— А ты, я смотрю, запал на Таньку-то, — Ферзь стукнул кружкой по столу. — Татьяна, неси пиво!

— Несу-несу! — и пышные бедра оказались у столика Коварда и Ферзя. — Пожалуйста, темное, светлое…

— Богиня! — простонал Ковард.

— Ну что вы в самом деле! — Татьяна, похоже, действительно смутилась, так как ее щеки залились нежным румянцем.

— Татьяна! — нарочито строго сказал Ферзь. — Не обижай хорошего человека. Он ученый и, видишь, страдает!

— А чего страдать-то? — с наивным недоумением спросила она. — Пиво свежее, холодное — пейте на здоровье. Я могу и орешки принести для закуски.

— Это ты правильно подметила: страдать не нужно — еще не вечер! Выпьем, Кеша! Орешков хочешь?

— Нет.

— Правильно. И я не хочу. А ты, Танюша, иди работай. Мы тебя попозже за столик позовем. Ты ведь не откажешь Кеше? Он настоящий ученый. Интеллигент.

— Не откажу, — кивнула Татьяна и залилась краской.

— Вот видишь, — сказал Ферзь, когда пышные бедра, словно корабль, отплыли к стойке, — не откажет! Все устраивается лучшим образом. У тебя есть женщина, или Таньке наконец-то повезло?

— У меня есть жена, — ответил Ковард.

— В разводе?

— Нет. Живем.

— О-о! — восхищенно воскликнул Ферзь, — на вид-то совсем не гуляка, а настоящий мужик! Ходок! Дети есть?

— Детей нет.

— А у меня есть. Три жены. И три пацана. Правда, у всех у них уже другие папаши, но кровь моя. Старший в Италии живет. Скоро двадцать два будет. Ему ферзь фамильный достанется. На дизайнера учится. Теперь это модно. Выпьем?

— Выпьем.

Аркадий Францевич даже не пытался остановить Злобного Я, он в отчаянии думал о том, что же случится, если Злобный Я не пожелает больше уходить «на второй план», если ему понравится управлять телом? Телом Аркадия Францевича Коварда! И если раньше он терпел этого самозванца, полагая, что это просто странность гениального человека, что это его второе я помогает найти правильное решение сложных проблем, что это открытый сейф его подсознания, в котором хранятся утраченные человечеством знания. О! Как он заблуждался! Теперь он видит, что это за тип: пьяница и развратник! И имя себе на редкость пошлое придумал: Кеша!

А Кеша и Ферзь продолжали болтать. К ним подсела Татьяна, на столе появились орешки, салат и водка. Татьяна краснела, но не отбивалась от рук Коварда, а вскоре и сама стала его обнимать — нежно, по-матерински. Ферзь хохотал, рассказывал неприличные анекдоты и в конце концов затянул густым баритоном «Ой, мороз, мороз…».