Вздрогнув, Элпью выпрямилась. А не может ли за всем этим стоять его жена? Какой суровой она выглядела, когда говорила о своем желании никогда больше не видеть Бо, если он окажется виновным.

А что, если это она организовала его похищение!

Элпью снова откинулась на спинку кресла. Нет. Если за похищением стояла миссис Уилсон, зачем ей было нанимать их в качестве свидетелей своего же преступления?

— Ты ведь наверняка в молодости ходил в театр, Годфри? — Графиня заглотила брошенную мажордомом наживку. — Возможно, со своими подружками?

— Когда я был молодым, Оливер Кромвель закрыл все театры — и правильно сделал.

— Ну хорошо, — отрезала графиня, присасываясь к трубочке. — Так как же ты все-таки развлекался в добрые старые времена?

— Мы не развлекались. — Годфри обнажил в усмешке беззубые десны. — Это было запрещено.

— По счастью, — вздохнула графиня, — я во время этих «беспорядков» находилась во Франции. — Она кашлянула и выпустила жидкость назад в чашку. — Я тогда была младенцем.

— Да сегодня достаточно просто пройтись по улицам, — проворчал Годфри. — Посмотрите, что творится в этом городе! Все эти шайки юнцов, которые опрокидывают портшезы, трезвонят в двери, оскорбляют женщин. Молодые люди сбиваются в какие-то ватаги — «Дебоширы», «Титиры»[27]и прочие. В мое время ничего подобного не было. А всему виной театр.

— Годфри, дорогой мой, ты не понимаешь сути проблемы, — вздохнула графиня. — Ватаги юнцов всегда будут безобразничать. Молодые люди всегда предавались разгулу и необузданным страстям. И всегда будут. И театр не имеет к этому никакого отношения. Проблема в молодых людях. Pluse sa chonge et все равно plus est la[28]то же самое… или что-то там по-французски, я точно не помню… — успокаиваясь, проговорила графиня, и Годфри вернулся к своей книге. — Пигаль всегда это говорит. — Графиня почесала парик. — Pluse sa chonge, что-то такое, что-то там по-французски.

— Придумала! — вскричала Элпью. — Я стану гугеноткой!

Дернув головой, графиня уставилась на нее.

— Гугеноткой? Ни за что, пока ты находишься под моим кровом.

— Французский язык, — объяснила Элпью. — Утром мы первым делом должны сообщить миссис Уилсон о несчастье, постигшем ее мужа. Тогда она сможет что-то предпринять.

— Прости мне мою тупость, но какое отношение может иметь гугенотка к миссис Уилсон?

— Послушайте: Morbleu! Tettebleu! Ventrebleu! Mort de ma vie! Видите, я знаю все их ругательные словечки. Госпожа Уилсон не захочет видеть ни вас, ни меня, но наверняка подойдет к двери ради молодой француженки, продающей шелковые ленты.

Графиня кивнула Элпью и одним махом осушила остатки молока.

— Умница, Элпью. — Она подала чашку Годфри, чтобы тот снова ее наполнил. — А потом мы сможем спокойно заняться поиском пикантных новостей для «Глашатая».

Лондон еще только просыпался, а Элпью, договорившись с хозяйкой магазинчика, торгующего на Спитлфилдском рынке французскими шелковыми лентами, звонила в колокольчик у двери дома миссис Уилсон.

Через дорогу, у двери какой-то лавки, притаилась в засаде графиня.

Дверь открыл слуга.

— Bon jour![29]— улыбнулась Элпью. — Sacre bleu,[30]я хочу предлагать хозяйка этот дом хороший зделка!

Озадаченный слуга исчез в холле, оставив Элпью на улице. Быстро обернувшись, она подмигнула графине.

Через несколько минут к двери подошла миссис Уилсон, бледная и осунувшаяся. Она в тревоге вздрогнула, когда узнала Элпью.

— Я же сказала, чтобы вы сюда не приходили, — еле слышно проговорила она.

Элпью зачастила, заглушая ее голос:

— Ленты, какие душе угодно, мадам, темно-красные в мотках и вишневые, лимонные и из серебристого газа… — Акцент ее исчез полностью. — Morbleu, — спохватилась она, — они кразивые.

Миссис Уилсон с каменным лицом перебирала ленты в корзинке Элпью.

— Ну так что?

Элпью понизила голос:

— Этой ночью он домой не приходил, верно?

Миссис Уилсон покачала головой.

— И я знаю, почему…

Миссис Уилсон замерла, встретившись взглядом с Элпью.

— Вашего мужа похитили.

— Похитили? — Трясущимися руками миссис Уилсон вытащила серебристую ленточку. — Сколько стоит эта?

— Очень кразивая, правда? Для вас, мадам, три пенза, — громко ответила Элпью. — Его с завязанными глазами посадили в лодку на пристани у Герцогского театра.

— Мне нравится алая, — сказала миссис Уилсон, и на глазах у нее выступили слезы. — Когда?

— Этой ночью, — прошептала Элпью. — Сделал это большой такой мужчина. Крупный. Крепкий.

Внезапно у нее за спиной раздался громкий крик. Графиня во все горло проорала:

— SACRE BLEU, Элпью!

Она обернулась: ее напарница, побледневшая несмотря на румяна, стояла руки в боки и беззвучно, словно рыба, разевала рот с таким видом, будто увидела привидение.

Элпью проследила взгляд графини.

По Ладгейт-хилл шагал, улыбаясь всем встречным, Бо Уилсон, и под легким ветром плавно покачивалось на его шляпе зеленое перо.

Миссис Уилсон выдохнула имя мужа, затем резко повернулась к Элпью.

— Пошла вон, дешевая шлюха, — приказала она, засовывая ленты назад в корзинку. Понизив голос, она спокойно пригрозила: — И больше никаких выходок, наглая девка, иначе я вас прикончу.

И с этими словами захлопнула перед носом Элпью дверь.

Повернувшись, сыщица увидела, что Бо Уилсон остановился и беседует с графиней.

— Вы вчера были на лекции, если не ошибаюсь? — с непринужденной улыбкой спросил он.

Графиня, все еще не обретшая дара речи, лишь кивнула в ответ, потом проговорила:

— В высшей степени интересная лекция, не правда ли?

— А мне она показалась довольно скучной, — улыбнулся Бо.

Элпью предусмотрительно решила переждать на своей стороне улицы. Их расследованию пойдет на пользу, если одна из них останется, так сказать, в тени.

Графиня тщетно пыталась избавиться от большой капли, повисшей на кончике ее носа. Бо порылся в кармане брюк и достал платок.