Я убивал бессчётное количество раз сам. Чужая жизнь имела для меня ничтожную цену, а когда собственноручно назначаешь стоимость, то она кажется смехотворной. Мне доставляло удовольствие отнимать жизнь.

И я не скрывал получаемого наслаждения. Я позволил себе этот недостаток, потому что благодаря ему меня боялись в десятки раз больше, чем других, а я пожирал чувство паники и смаковал все грани дикого ужаса и боли тех, кто попадали в жернова правосудия за свои ошибки и проступки. По кругу. Я игрался с ними в изощренные игры. Мне нравился сам процесс, всегда и во всем. Я — гурман, я ем их эмоции. Мне никого из них не жаль. Они предатели, они посмели пойти против системы и за это поплатились. Меня так учили. Я с этим вырос. Я с эти жил и с этим умру.

Жизни достойны лишь сильнейшие. Физически, духовно. Испокон веков. Тот, кто сильнее, тот и определяет устройство того или иного пространства, а также возможность жизни для других.

В тот день я впервые откопал воспоминания и сравнил. Я возненавидел постых ничтожеств, у которых есть право на эмоции, на счастье, на слёзы. Я пожирал их с наслаждением, блядь, с изощренным кайфом, растягивая агонию на недели и месяцы. Питаясь страхом, желаниями, мольбами. Это было вкуснее крови, вкуснее всего, что мне доводилось пробовать — страх и боль. Тот самый страх, который я почувствовал, когда к носкам моих ботинок растекалась багровой лужей кровь, и я не отступал, а смотрел, как мои ноги утопают в ней, как белеет рука матери на фоне красного, как блестит на ее пальце кольцо. Я знал, что она мертва, и мне было страшно. Нет, меня не напугали мертвые тела. Мне хотелось орать, звать ее по имени, плакать. Меня напугало, что я больше никогда не услышу ее голос, не увижу, как она смотрит на меня, и не почувствую, как прикасается ко мне.

Я помнил ее прикосновения, и я возненавидел того, первого арестанта, убитого мной за то, что в его воспоминаниях мать целовала и ласкала своего ребенка, а отец подбрасывал вверх на вытянутых руках, и мальчик смеялся. Я слышал смех, я сам мог хохотать, но это иное, в нем звенят другие ноты. Не знакомые мне, непонятные, но вызвавшие черную зависть. Зависть, потому что он мог позволить себе быть слабым, а я нет. Эмоции и привязанности — это самая большая наша слабость. Они оттягивают нас назад, не позволяя хладнокровно мыслить на несколько шагов вперёд. Но, вашу мать…есть такие эмоции, что стоят золота всех миров вместе взятых. И это я пойму гораздо позже. Меня отец воспитал иначе. Никакой ласки, никакой любви. Только преданность Отечеству, Главнокомандующему и своим принципам. Фанатизм. Как в религии. Моей религией было мое государство, партия.

А тот парень, он плакал, я видел, как по его щекам текут слезы, когда я заставлял его вспоминать снова и снова самые болезненные моменты его никчемной жизни. Я не умел плакать, мне запрещали, а он, ничтожество, умел и имел право. Я убил его, расстрелял сам лично врага народа, того, кто предал Родину. Одичавший, пытающийся выжить и выгрызть себе место под солнцем, молодой пацан, вдруг понял, в чем его сила — в страхе, который он внушает. Легче всего в этом мире продать именно страх. Страх и надежду. Испуг заставляет подчиняться, склонять головы, падать на колени, а надежда держит в узде глупцов, готовых верить в лучшее.

Это единственный убитый мной арестант, которого я помнил, а дальше это стало столь неважно, как вспоминать, что ты ел год назад на завтрак.

Вот почему меня боялись мои же коллеги — я был отмороженным ублюдком, который никогда не скрывал, насколько ему нравится процесс убийства. Мой дядя понял это сразу и именно поэтому поручил мне командование. Кто, как не я, обожавший запах крови и смерти, мог контролировать самый ценный ресурс нашего мира — людей. И, внушая ужас, держать в кулаке предателей, периодически поднимающих мятежи против Родины и Партии. Честолюбивые идиоты периодически пытались свергнуть правительство и прибрать власть к своим рукам. Последний всплеск неудовольствия был жестоко подавлен мною несколько лет назад. Их семьи лишились всего и были согнаны в лагеря, где подыхали с голоду и от тяжелой работы без права на амнистию.

Глава 10

Сейчас я понимаю, что сразу заметил её там, на острове, когда увидел впервые. Потому что она посмела ко мне прикоснуться. Уже тогда посмела пойти против системы, потому что ей так захотелось. Упрямая малышка, дерзкая.

Я слышал свист хлыста и почувствовал запах её крови после удара. Вспышка дикого голода была моментальной, но я даже не посмотрел на неё, решил, что сделаю это позже. Я еще не понимал, что именно в этот момент всё изменится и для меня, и для неё. Это первая реакция на ее запах, потом все станет намного острее.

Шеренги безликих одинаковых кусков мяса. Пронумерованных и более ценных, чем другие и, в тот же момент, еще более бесправных. Я заранее знал, кто из них пройдет отбор, а кто нет. Я лично просматривал видеозаписи с опытов, проводимых Филиппом, и уже тогда видел пригодных и непригодных. Списки составляли заранее. Из тех, кто прошли первую селекцию, выбирали самых способных и в тот же момент самых бесхребетных, согласных идти на заклание ради Родины и во имя Главнокомандующего. Это и были идеальные экземпляры, в которых за, счет повышения иных возможностей, полностью отсутствовали эмоции.

Она была в этих списках. Моя собственность — ВВ13. Моя вещь, которую муштровали по моему заказу. Тринадцатая. Агеньт. Я не знал, как она выглядит, и мне в принципе было наплевать и на неё в целом, и на её внешность. Я получал результаты тестов и был ими более чем доволен. Ее показатели превышали таковые у предшественников.

Пока не оказалось, что вещь вышла из-под контроля и совершила то, за что подлежала немедленному уничтожению. Ярость. Она овладевает всегда неожиданно. Когда рушатся надежды и планы. Я помню, как корчились в агонии проклятые охранники, оставившие незапертым блок. Как я наслаждался вкусом их боли и ждал, когда приведут её, чтобы лично разодрать на части за то, что испортила дело. Помню, как сгреб за волосы с песка и поднял на вытянутой руке.

Я не знаю, что со мной, бл**ь, произошло в этот момент. Я смотрел в её голубые